При использовании материалов с этого сайта, ссылка на автора обязательна.
Роман «… и будем живы». ч.2

Магадан

Малыш плакал.

Нет, конечно, он не рыдал взахлеб, как институтка. Но соленая влага на сей раз текла не только  из-под раскисшей  и почерневшей подбивки «Сферы», но и из зажмуренных в отчаянии глаз. Зеленый флаг с грубо намалеванным волком торчал из отдушины чердачного окна. Ледяной февральский ветер колыхал его, и казалось, что волк нагло подмигивает и пощелкивает пастью, как бы говоря:

— Ну что, съел?

Больше всего на свете хотелось завыть, как воет лунными ночами этот зверь. Но сзади, тяжело дыша, попадали на обледенелый рубероид его друзья. Стыдно. И уж если выть, то всей стаей.

А еще он очень-очень, прямо-таки страстно хотел бы сейчас увидеть рядом с собой Пушного. Или Змея. А еще лучше — обоих. Подняться во все свои могучие сто девяносто пять сантиметров, схватить эту парочку за шкирки и, треснув лбами, спустить с крыши проклятой пятиэтажки без парашютов.

 

В понедельник, привычный уже утренний марш-бросок в полной боевой выкладке закончился не в расположении отряда, а рядом с незавершенным пятиэтажным домом, недалеко от городской тюрьмы. Эта новостройка на шестьдесят квартир так и не приняла изнывавших в бараках и коммуналках родного города потенциальных новоселов. Незадолго до начала отделочных работ она вдруг стала оседать и пошла трещинами. Оказалось, что дом умудрились поставить на огромной ледяной линзе. Строительство прекратили, и пятиэтажная громадина стояла пустой, пока ее не облюбовали для своих тренировок собровцы и омоновцы.

Не очень-то и уставшие, отсвечивающие жизнерадостными улыбками бойцы построились лицом к зданию и ждали, что же им скажет по поводу этой экскурсии Змей — новый командир отряда. Бежал командир вместе со всеми, и народ с интересом посматривал: долго ли пыхтеть будет, прежде чем сможет говорить? Но ничего, голос ровный, уверенный.

— Сегодня мы начинаем занятия по штурмовой подготовке. Работаем пятерками. В доме четыре подъезда. В каждый идут две пятерки и посредник из офицеров. На крыше здания укреплен чеченский флаг. Побеждает и отправляется отдыхать снявшая его группа. Остальные работают, пока не сумеют выполнить задачу. Напоминаю, что в любом здании, даже недавно зачищенном, могут оказаться боевики. Также напоминаю о минной опасности и требую соблюдать все меры предосторожности. За неправильные действия посредники имеют право объявить любого убитым или раненым. Командирам групп произвести расстановку личного состава и дополнительный инструктаж, определить маршруты скрытого выдвижения к зданию. Начало штурма по сигналу голосом: «Атака!»

Народ слушал и ухмылялся. Кто про себя, а кто и явно. В войну командир играет: «духи», мины… Сейчас как рванем, и добежать не успеет, чтобы свои замечания сделать.

А тот ласково улыбнулся и добавил:

— Группа, в которой есть раненый или убитый, выносит тело на исходный рубеж и начинает все сначала.

Змей он и есть Змей. Это потом до всех дошло, что дело не только в его любимом ругательстве: «Ах ты, Змей Горыныч!», и не только в шуточках ядовитых. Коварства улыбчивого у него не меньше, чем у того искусителя библейского, что Еве голову заморочил…

Понятное дело, далеко от здания исходную позицию никто не выбирал. Броник, шлем, оружие, полный боекомплект — двадцать  кило металла по легкому варианту. Каждый лишний метр потом силы отберет. Выстроились перед подъездами.

— Атака!

— Ура!!! — ломанулись с грохотом, как боевые слоны. Первые бойцы уже в подъезды влетели.

— Отбой!

Что такое?

—  Обращаю внимание посредников: в результате тупой лобовой атаки, без использования особенностей местности и огневого прикрытия, в каждой пятерке имеется двое убитых. Провести эвакуацию «груза двести» на исходный. Ну-ка, весело подняли, весело понесли! Подготовиться к повторному штурму.

Во вторник вечером одна из пятерок первого взвода без потерь ворвалась в подъезд. Тяжелый ботинок второго номера РПГ, обвешанного запасными выстрелами к гранатомету, с размаху опустился на порог.

Ба-а-бах! Из-под порога фуганул сноп огненных брызг.

— Подрыв на противопехотной мине. Ранение ног. Эвакуация.

Так вот куда так загадочно исчез еще позавчера сапер отряда Пушной! Вот для чего он накупил на выделенные командиром деньги разную китайскую пиротехнику, резко обесценившуюся после Нового года! А старшина еще прикалывался, что, мол, у Змея бзик, деньги тратит на разную хренотень, салют на двадцать третье февраля затевает что ли? Та-ак! Ну, посмотрим, кто кого!

Народом овладел азарт.

Утром в среду орлы Пионера — командира второго взвода — прошли до второго этажа. На пороги больше не наступали. На доски и отвалившиеся пласты штукатурки — тоже.

Растяжку из усиленной дымным порохом хлопушки Бабадя снял животом. Живой вес Бабади — центнер. Бабадя — пулеметчик. Он тоже в полном защитном снаряжении. А еще у него в руках — девятикилограммовый ручной пулемет и за спиной — запасная коробка с патронами.

— У-у-у, Пушной, с-сука!

Кряхтят бойцы. Бабадя тоже хорош: не мог раньше подорваться? Два этажа вниз — до подъезда, двести метров — до исходного…

— Слышь, братан, ты бы жрал поменьше или бегал побольше — не дай бог, в самом деле тебя вытаскивать.

— Да пошел ты! Типун тебе на язык!

Не послушал Бабадя доброго совета. И потом тщательно оберегал он в чеченских командировках внушительную мужественность своей коренастой фигуры. И даже укреплял ее, поскольку службу приходилось нести на стационарных блокпостах, недалеко от отрядной кухни. Но ровно через год, под Серноводском, будет он бежать в цепи навстречу ураганному огню, хлопая незастегнутым броником по сбереженному животу и приговаривать:

— Пусть меня ранят, пусть меня убьют… и пусть меня понесут отсюда на руках!

А потом проявит пулеметчик незаурядное мужество, отбиваясь от наседающих боевиков и прикрывая товарищей. Поливал Бабадя врага длинными очередями на дистанции и короткими — в упор. И снова приговаривал:

— А вот вам в рот, чтоб я еще с этой дурындой бегал туда-сюда!

И уберег-таки и товарищей и себя — большого и доброго.

 

В среду вечером первый взвод после штурмовки не расползся по домам. Приглашенный в качестве дорогого гостя Пушной проводил повторные занятия по минно-подрывному делу. Народ устал смертно, народ клонило в сон. Но слушали внимательно.

Утром в четверг впереди каждой пятерки первого взвода шел боец, который не вертел головой по сторонам, а внимательно смотрел под ноги и перед собой. По сторонам его другие прикрывали. Шли журавлиным шагом — высоко поднимая и выбрасывая перед собой ноги. Так, даже если просмотришь растяжку, меньше шансов ее зацепить. Стоп! В двадцати метрах от исходного, поперек уже набитой за три дня в снегу тропы прозрачная паутинка искрится. Лесочка!

— Растяжка!

Не дыша, перешагивают бойцы. Сколько же глаз нужно: под ноги смотри, по сторонам смотри, а сейчас — за угол, и перед носом — дом проклятый. Там вообще не смотреть надо, а всей шкурой, как приемной антенной, работать.

Хлоп! — Справа, в полосе второго взвода,  горькие вопли и черный клубок дыма над белым сугробом.

Ухмыляется первый взвод. Ага! Ну что, друзья-соперники? Как вам вчера вечером дома отдыхалось? В тот самый вечер, когда нам Пушной объяснял, что растяжки и мины лучше всего ставить на зачищенных противником, привычных и вроде бы уже безопасных участках. На маршруте смены постов, например, где караулы уже на автопилоте ходят. Или на пути в туалет. Или на снежной тропинке, по которой взвод за эти три дня уже раз тридцать пробежал…

Чебан потрясенно на гранату смотрит. Так грамотно шли — и вот те на! С лестничной площадки пятого этажа к ним на четвертый Ф-1 выкатывается. Та самая, которую в народе «лимонкой» зовут, рубленая на дольки игрушка с разлетом чугуна на двести метров… Это же какая падла швырнула!…А ведь предупреждал Змей: даже в зачищенном здании могут вновь оказаться выползшие из схронов боевики. А тут какое уж зачищенное? Группа Чебана первой шла и то еле-еле до четвертого этажа доцарапалась.

Граната, конечно, была учебная. А бойцы — настоящие, тяжелые…

Сегодня утром Змей объявил:

— С целью укрепления социальной справедливости устанавливается следующий порядок. Не группа выносит подорвавшегося или пораженного в результате неграмотных действий, а «убитый» выносит на исходный рубеж самого тяжелого члена своей пятерки. Чтобы прочувствовать, каково придется его товарищам, если он будет так же хлопать ушами в настоящем бою.

Народ в строю уже измотанный стоял, злой. На командира недобро поглядывал. А тут — оживились, смешки пошли. Четко Змей рассчитал: никто себя за дурака не держит, а потому каждый представляет, как он будет на чужой спине кататься…

Пыхтит Чебан. Четвертый этаж! В пятерке трое «убитых»: все, кто рот раскрыл и гранату разглядывал, вместо того чтобы за ближайшую стенку заскочить. Сейчас каждый из «покойников» другана тащит. А кому своего не досталось — несет посредника, чтобы не обидно было. У посредника морда такая серьезная, будто не на горбу омоновца, а в черном «мерседесе» едет.

Чебана истерика легкая пробила, хихикает, ноги заплетаются, вот-вот навернется вместе со своим живым грузом.

 

В ночь с пятницы на субботу Пушной — невысокий, сухощавый, с тонкими черными усиками, делающими его похожим на элегантного героя-любовника из старых фильмов, — под светом фонарика колдовал на крыше пятиэтажки. Наскучавшийся в одиночестве волк любопытно наблюдал с развевающегося зеленого полотна за этим коварным типом.

В радиусе одного метра от флага Пушной поднял уложенный на бетонной крыше рубероид, выдолбил полукругом несколько лунок, заложил в них китайские хлопушки, срабатывающие от сжатия, и любовно подсыпал в лунки адскую смесь собственного изготовления. Ноги не поотрывает, но вспышку будет далеко видать!…Рубероид лег на место. Пушной раскочегарил паяльную лампу и тщательно проварил засмоленные швы. Припорошив снегом и пылью мгновенно застывшую смолу, с наслаждением сунул скрючившиеся от мороза пальцы в меховые рукавицы.

Спускаясь по темной стылой лестнице, он снисходительно улыбался. Его самого в ГРУ учили по-другому. По поручению инструктора кто-нибудь из провинившихся бойцов набирал в целлофановый пакет обыкновенного говна из солдатского туалета и снабжал «фугас» боевым детонатором. Пакет клали в двух шагах от работающего сапера, а проводки из него подключали к обезвреживаемой ловушке…

Капитан Симоненко, дважды разобранный на запчасти в далеких от России странах и столько же раз собранный хирургами, объяснял свою методику так:

— Вот то, что при ошибке ты будешь отстирывать, при настоящем подрыве от тебя только и останется.

— Но вы-то выжили, товарищ капитан?

— Я? Ты на меня не смотри. Я — редкий счастливчик, уникум. И то, между прочим, пока выучился, столько таких пакетов подорвал, что дивизия бы нагадить не смогла.

В воскресенье в пятнадцать часов, опережая своих четырех друзей в победном рывке, Малыш протянул могучую ручищу к уже искренне ненавидимому зеленому флагу с наглой волчьей мордой. На тридцатиградусном морозе рубероид теряет свою эластичность. Под кованым каблуком ботинка он не прогнулся, а хрустнул, словно раздавленный бокал для так и не принесенного шампанского…

 

Грозный

В нескольких кварталах от дома, где жил свекор Мадины с остатками своего семейства, в тылу у занявших центр федералов (если такое понятие, как тыл, вообще можно было применить в этой обстановке) снова появилась большая группа боевиков. Они опять заняли пустующее, недавно «зачищенное» административное здание и оседлали важнейшую развязку дорог, в том числе и по направлению к аэропорту «Северный». Появилась эта группа ночью и уже в девять утра обозначила свое присутствие, расстреляв  два БТРа с десантом мотострелков на броне.

Обе «коробки» выгорели настолько, насколько это вообще возможно. То есть до вплавленных в асфальт и просевших дисков колес, до вогнувшихся от лютого жара крышек люков и лопнувших сварных швов на соединениях бронелистов. Теперь эти когда-то грозные машины больше всего напоминали две проржавевшие баржи, каким-то чудом севшие на мель на городском перекрестке. На их броне позади бывших башен были видны прикипевшие черные кучки, в которых только опытный глаз смог бы распознать останки не успевших спрыгнуть людей. А полтора десятка «успевших» в разных позах лежали вокруг.

Но один из солдат уцелел. То ли он просто «в рубашке родился», то ли его мать так страстно молилась за сына, что проложила своим словам прямую дорогу к сердцам святых заступников. То ли его просто спасли природная сообразительность и мгновенная реакция. Но он единственный, спрыгнув с бэтээра, не попытался убежать от огня, а рванул навстречу выстрелам. И оказался практически в мертвой зоне. Теперь, чтобы «выцелить» находчивого солдата, боевикам пришлось бы высунуться из окон. Но никто из них не захотел рискнуть. Ведь те из попавших в засаду, кто был ранен и не мог никуда убежать, даром умирать не захотели. Они стреляли в ответ до тех пор, пока их тела снова не пробивали автоматные очереди и хладнокровно-точные пули снайперов. Ответный огонь погибавших практически не причинил вреда врагам. Но спас жизнь их товарища.

И тот не остался в долгу. Он вернулся в свой батальон не испуганный и подавленный, а яростный и возбужденный. Синяя татуировка из мелких осколков и порошинок подствольников испятнала его лицо, ухо было разорвано пулей, он хромал, припадая на ногу с распухшей от страшного удара стопой. Час назад ему было девятнадцать. Но сейчас на товарищей из-под прилипших ко лбу прядей пшенично-седых волос смотрели жесткие глаза матерого мужика.

А еще через час группа мотострелков, которую он привел на место гибели друзей, провела разведку боем. Боевики оставались в здании и спешно укрепляли позиции, готовясь противостоять любым попыткам снова выбить их оттуда. Разведчиков они встретили плотным огнем. И тогда израненный «счастливчик», лежа за грудой кирпичей в здании напротив, радостно замотал отекшим, окончательно посиневшим лицом и в страшной улыбке, больше похожей на оскал, обнажил покрытые запекшейся кровью зубы.

— Здесь они, суки, на месте!

Лежавший рядом молодой лейтенант с легкой курчавой бородкой на худом грязном лице, одетый в такой же, как и у остальных, черный от грязи и копоти бушлат без знаков различия, весело проговорил:

— Ну и зашибись!…

Он отполз назад, в коридор бывшей трехкомнатной квартиры. Там, прислонившись спиной к стене, сидел связист с полевой радиостанцией.

Лейтенант что-то коротко проговорил в манипулятор, и в конце длинной улицы, из-за угла, заревев дизелями, лязгая гусеницами, выкатились две самоходки.

Шквальный огонь мотострелков не позволил гранатометчикам боевиков сделать ни одного прицельного выстрела по плюющимся почти трехпудовыми снарядами, прикрытым броней могучим орудиям.

Залп! В глубине здания, занятого боевиками, вспухло два огненных облака. Они вырвались наружу  багрово-черными вихрями, осыпали площадь перед домом тучами стальных, бетонных и стеклянных осколков, закрутили смерчи пыли.

— Беглым! Беглым давай! — возбужденно закричал лейтенант.

Снова тяжко бахали орудия, звенели, вылетая из самоходок на асфальт, огромные гильзы, надсадно взвывали, обжигали и рвали нутро здания снаряды. С грохотом рушились перекрытия, валились стены. Метались и падали под кинжальным огнем второй группы разведчиков те боевики, которые попытались
уйти. Обращались в пепел, орали от дикой боли или мгновенно умирали, разлетаясь в брызги, те, что остались.

А в доме напротив яростно-торжествующе матерился, колотил в экстазе кулаками по бетонному полу, смеялся и плакал человек без возраста, с лицом, похожим на африканскую ритуальную маску, в грязном, иссеченном осколками бушлате и обгоревших ватных штанах.

 

В полукилометре от места, где весь день убивали друг друга вооруженные бойцы, пылали, стреляя шифером и выбрасывая снопы искр, сразу два дома.

Причитали женщины. Молча стояли у этих и у других домов старики, внимательно наблюдая за полетом огненных мух. Лежали под покрывалами на стылой февральской земле изуродованные тела четырнадцатилетней девушки и ее десятилетнего брата. Их выбросило наружу, когда в дом попал снаряд, пролетевший насквозь через бреши захваченного боевиками здания и упавший в гуще жилых кварталов. Все другие члены семьи остались внутри, и теперь их трупы обращались в пепел и прах вместе с родовым гнездом.

Люди, успевшие выбежать из второго дома после того, как в окна ворвался огненный клубок взрыва, прекратили безуспешные попытки потушить пожар и остановившимися глазами смотрели на пламя. Очень скоро на месте новой трагедии, одной из тысяч, остались только груды углей в кирпичных коробках стен. Свекор Мадины подошел к погорельцам, взял за руки двух младших ребятишек, сидевших на принесенном кем-то ковре и сказал их матери:

— Пошли.

На следующий день рано утром он объявил своей семье, что намерен немедленно вывезти их всех в Ингушетию, к дальней родне своей покойной жены. Туда, где войны нет вообще.

Мадина встретила эту весть молча. И только когда Хажар ушла одевать детей и собирать вещи, она коротко сообщила, что никуда не поедет.

— Я останусь там, где мой муж и мои дети.

Никогда раньше не слышавший от нее ни слова возражения свекор только кивнул головой и направился к двери. Но у самого порога он резко развернулся и, подойдя к невестке, обнял ее.  Его грудь ходила ходуном, разрываемая беззвучным криком. А глаза блестели сухим лихорадочным блеском.  И не было в этот миг на всей земле никого ближе друг другу, чем не умеющий плакать гордый старик и разучившаяся плакать женщина, навеки связанные кровью ушедших.

 

Отец вернулся через три дня. Он привез хорошую новость. Родственники встретили их с Хажар и детьми хорошо, от чистого сердца. Они наотрез и с обидой отказались принять в подарок машину, понимая, что это была лишь попытка как-то компенсировать их расходы на содержание новых едоков. Более того, на обратном пути погруженный в свои мысли старик даже не заметил, что «жигули» движутся как-то тяжеловато. А на пограничном блокпосту, открыв багажник для проверки, с удивлением обнаружил в нем мешок муки, мешок картошки и узелки с различными крупами.

Единственное, что вызвало тревогу в этой поездке, — это поведение Абдул-Малика. Сначала парень не хотел ехать, неожиданно взбунтовался, ссылаясь на пример тетки, заявил, что не может покинуть могилу своего отца и родной дом. Умолял взрослых, чтобы разрешили ему остаться. А потом замкнулся в мрачном молчании и за всю дорогу не произнес ни слова. Пришлось даже напомнить ему о долге вежливости перед принявшими их гостеприимными хозяевами. Но мальчишка, выдавив пару-тройку обязательных приветственных фраз и механически выполняя все, что от него требовали, так и продолжал вести себя, будто его смертельно обидели.

Но ничего. Перетерпит, привыкнет. А потом соблазны мирной жизни расшевелят его мальчишеское сердце.

Почему он сам не остался в Ингушетии, отец объяснять не стал. Они с Мадиной всегда хорошо понимали друг друга. А теперь какие-то слова были вообще ни к чему.

*  *  *

— Ну и как ты тут будешь без меня? За тобой ведь глаз да глаз нужен. Опять на зачистке куда-нибудь полезешь… — Василий пытался говорить весело. Но говорилось ему очень тяжело. Такое впечатление, что свои натужно-шутливые слова он пытался насильно вытолкнуть из глотки, а те упирались и никак не хотели выскакивать на свет божий.

Их командировка закончилась. Но сегодня командир сводного отряда попросил остаться нескольких стрелков-операторов БТР еще недели на две. Где-то кто-то прокололся в расчетах, и часть экипажей, прибывших на смену, осталась без пулеметчиков. Приказывать в этой ситуации руководство могло: куда денешься, если погоны носишь? Но телеграммы с приказами хорошо читаются при кабинетном освещении. А когда перед тобой на фоне разрушенных домов стоят почерневшие, вымотанные, вооруженные до зубов люди, с недобрым прищуром, не раз убивавших и не раз побывавших под смертью профессионалов? И нужно сообщить им, что их мечты поскорей вырваться из этой каши накрылись одним неудобообозначаемым органом… Правда, командир сводного, здоровый мужик, заросший бородой и очень похожий ухватками на своих подчиненных, пугливостью не отличался.  В Грозном страх произрастает в таком количестве, что к нему быстро привыкаешь. Как к любому другому наркотику. И чтобы снова его ощутить, каждый раз нужны все большие и большие дозы. Вплоть до ситуации, когда душа умирает от передозировки, и отупевшему, со стеклянными глазами существу все, в том числе и собственная жизнь, становится абсолютно безразличным.

Так что в данной ситуации просьба командира была действительно просьбой. И он правильно поступил, когда добавил к своим словам:

— Дело не только в нехватке людей. Вы же видите, опять нагнали необстрелянных. Опять они будут повторять то, что мы уже прошли. Опять начнут лезть в то говно, в которое мы уже не раз вляпались. И остановить их будет некому.

Тогда Дэн повернулся к Василию и сказал:

— Я останусь. Добьюсь, чтобы поставили с нашими, они вот-вот должны подойти. Мне обязательно надо остаться. А то полезут подвиги совершать… Кстати, Игорь говорил, что и омоновцы наши к 1 апреля подтянутся. Может быть, удастся и их увидеть, рассказать, что почем. А получится — и показать.

А вот механики-водители были больше не нужны. И поползновения Василия остаться в качестве обычного бойца командир решительно пресек:

— Если останешься без приказа да, не дай Бог, шлепнут тебя, семье ни хрена не дадут. Добровольцы в счет не идут. Их кранты — их личное дело. Понял? И меня еще начальство от…т, что неучтенные бойцы тут шарахаются. Так что дуй, отдыхай. Еще навоюешься. Эта херня надолго.

Да. Уж в этом ни Василий, ни его товарищи теперь не сомневались. Хотя к концу февраля основные силы дудаевцев были выбиты из города и даже на окраинах редко встречались многочисленные отряды боевиков, уже разворачивался очередной акт этой кровавой драмы. Благодаря многочисленным непонятным и бесплодным перемириям, дерганым командам из Москвы и прочим проявлениям предательства на самых верхах, боевики сумели перегруппировать свои силы и подготовиться к новым схваткам, теперь уже в горах. И группы собровцев из комендатур, уже освоившиеся на закрепленных территориях, стали все чаще привлекать к различным войсковым операциям или мероприятиям «на выезде» —  в пригородах и близлежащих сельских районах.

«Домовой» тоже оставался. Вопреки суеверному предсказанию водилы-вэвэшника пока что он и выглядел и бегал бодрее всех своих собратьев, пригнанных на эту войну из Астрахани. В его металлических потрохах давно прижились-приработались и чужая трубка гидроусилителя и другие запчасти, добытые заботливым хозяином самыми различными способами.

Василию до боли в сердце хотелось подойти к своему бэтээру, погладить, потрепать его ласково, сказать «Домовому» что-нибудь такое, что сумеет проникнуть сквозь броню к самому сердцу умной и могучей машины. Но он только положил ладонь на борт и, будто проверяя напоследок, попинал огромное грязное колесо раздолбанным на грозненской щебенке ботинком. И вдруг почувствовал, что «Домовой» чуть слышно отозвался добродушным резонирующим рокотом. Легкая дрожь передалась от стылой стальной брони к живой, теплой человеческой ладошке.

— Ах ты, мой красавец! Ты Дэна береги… — шепотом сказал Василий. И, повернувшись, с размаху бросился в прощальные объятия подошедшего друга. Замер на секунду. А потом, отстранившись, молча ткнул напарника кулаком в мягкую под «Снегом» и пропотевшим свитером грудь и, наклонив голову, чтобы никому не показать закипающие слезы, зашагал к урчащей моторами колонне.

Магадан

Змей

Ах, Дуська, Дуська!

Сопишь в две дырочки, уютно подложив ладошку под розовую, кровь с молоком, щеку. И не споришь с отцом, сердито вытаращив глазенки:

— Я не Дуся, я Андр-р-рей!

А давно ли ты научился так выговар-р-ривать свое имя, наслаждаясь раскатистым «р»? Как мы вместе радовались, когда ты впервые поймал эту хитрую буковку в своем смешливом ротике неуклюжим еще язычком! И как ты первые дни после этой победы трещал, словно кедровка, впихивая побежденный звук и в те слова, в которых он сроду не водился.

— Папа, посмотр-ри, какой у меня самосвар-р-р! У него гр-р-рузов сам откр-р-рывается!

Зато с тех пор изобретенный тобой же самим еще на первом году жизни смешной и ласковый вариант твоего имени стал для тебя невыносимой дразнилкой. Понятное дело: парню скоро в школу идти, а с ним сюсюкают, как с младенцем! И вообще теперь только одному человеку на свете разрешается употреблять твои уменьшительные имена. Лишь наедине с мамой, когда рядом нет папы, можно позволить себе выйти из роли сурового, сдержанного мужчины и вдоволь понежничать, тем более что и самому этого еще так хочется…

Ах Дуська, Дуська!

А ведь папа твой и сам стал мужчиной совсем недавно. И вовсе не тогда, не в ту ночь, когда бешено прыгало его сердце и, словно хмельная, кружилась голова, а твоя будущая мама то отбрыкивалась в последних попытках убежать от самой себя, то доверчиво прижималась к любимому. Нет, не тогда. И не раньше, когда твой папка еще не встретил свою настоящую любовь и только искал ее, взрослея, влюбляясь, обжигаясь…

И вообще кто придумал эту глупость, что любой сопливый пацан становится мужчиной, побывав в постели с женщиной? 

…В ту ночь у тебя резались первые зубы. И ты, опровергая все научные выкладки участкового педиатра («Температура на зубы? Бабушкины сказки!») выдал такой столбик на градуснике, что на нем уже почти не оставалось незакрытых делений. У тебя начинались судороги, жутко и неестественно стали вытягиваться и вздрагивать ручонки, сжатые в посиневшие кулачки. И застыли, расширившись в паническом ужасе, и без того огромные глаза твоей мамы. Лишь один проблеск остался в них: проблеск надежды и веры в своего мужчину, который, сжав волю в кулак и выключив все эмоции,  спокойно и сосредоточенно продолжал делать то, чему научили молодых родителей их собственные мамы и папы.

«Скорая» приехала только через час. Температура — не сердечный приступ… Но к этому моменту ты уже облегченно спал, вольно разметавшись на родительской кровати под тонкой простынкой. А твои мама и папа лежали по обе стороны от тебя, оберегая твой сон и поминутно проверяя губами покрытый легкой испариной лобик своего первенца.

Именно тогда, в ту ночь, вдыхая твой чистый, еще отдающий маминым молоком запах, ощутив на губах солоноватый привкус кожи своего детеныша и глядя в оттаявшие, изумительные, лучащиеся глаза своей женщины, твой папа вдруг испытал потрясающее, невероятное чувство. Его тело словно стало растворяться-растекаться в окружающем мире, превращаясь в огромный сгусток энергии, накрывая, обволакивая вас с мамой, сливаясь со встречными потоками твоего тепла и маминой нежности. Мы трое словно стали единым целым. И никто и ничто в мире не могло вырвать вас из-под этой защиты. А папка ваш, наслаждаясь вашим покоем, был в этот миг готов противостоять всему миру, порвать голыми руками, зубами загрызть любого, кто осмелился бы причинить вам не только новую боль, но и самомалейшее беспокойство.

Ушла та ночь. Но, вспыхнув, как сверхновая звезда, это незабываемое ощущение не исчезло, не растворилось в суете, а перешло в ровное и устойчивое тепло, дающее твоему папке новую, неизведанную раньше силу. И с этого момента он никогда, ни на день, ни на минуту не забывал, что он больше не один. Что есть на этом свете его половинка и еще один маленький человечек, еще один кусочек его собственной плоти и души, приросший прямо к папкиному сердцу. Две величайших драгоценности. Смысл его жизни.

— Так почему же наш папка оставляет нас, спросишь ты. — Почему он так рискует собой и нами, уезжая туда, откуда может больше никогда не вернуться? Зачем в коридоре стоит этот новый, до отказа набитый снаряжением рюкзак? Почему кусает губы и изо всех сил сдерживает слезы, чтобы не испортить последние минуты перед прощанием, твоя притихшая мама? А сам папка стоит на коленях перед твоей кроватью, прижав к губам свесившуюся во сне ручонку и жадно вдыхая твой такой родной, такой беззащитный запах?

Это сложные вопросы, сынок. Очень сложные…

Твой папа — уже большой мальчик. И он не питает особенных иллюзий в отношении правителей нашего государства. Он видел ветеранов той далекой Великой войны, которые вынуждены просить милостыню или торговать боевыми наградами, чтобы просто выжить в предавшей их подвиг и память стране. Он прекрасно знает, что если не вернется, то вам с мамой будет трудно, очень трудно. И если кто и не даст вам пропасть совсем, так это не те люди, которые посылают твоего папу на войну, а только те, чья кровь течет в твоих жилах. Твоя, слава Богу, многочисленная и дружная родня. Родные помогут, обязательно помогут… И все же никто и никогда не сможет полностью заменить твоей маме мужа, а тебе отца.

Так почему же, почему?…

А у меня нет выбора.

Когда ты вырастешь, ты меня обязательно поймешь. Ты сам придешь к выводу, что бывают в жизни мужчины моменты, когда можно потерять то, что обычно подразумевается под словом «жизнь»: исправное, движущееся тело, работающий мозг, осмысленная речь. Но невозможно поступиться другим, тем, что делает это движущееся и разговаривающее существо ЧЕЛОВЕКОМ.

Можешь ли ты представить себе, чтобы твой отец, дав слово офицера и приняв в свои руки судьбу ста человек, вдруг все бросил в тот момент, когда пришло время отвечать и за свои слова и за своих новых товарищей? Неужели ты думаешь, что есть цена, за которую твой папка позволит показывать тебе вслед пальцами и говорить: «А это сын того…, что обдристался и бросил отряд, как только пришла команда ехать в Чечню»?

Есть и другое, еще более важное. Твой папка хорошо понимает, что большую беду надо встречать не на пороге собственного дома. Не тогда, когда она уже втиснула в проем двери свое жирное и смрадное тело. Ее надо встречать на дальних подступах. Ее надо уничтожать, когда она нападает на других, пусть совсем неизвестных тебе людей. Потому что, нажравшись чужого мяса и чужих душ, она обязательно доберется и до тебя самого, до твоих родных и близких.

Все, что происходит сейчас у нас в стране, это тяжелая и страшная болезнь. Но это безумие не может продолжаться вечно. Рано или поздно начнется выздоровление. Те, кто вверг свою страну в эту пропасть, будут прокляты миллионами несчастных и презираемы миллионами достойных. И эти проклятья и презрение лягут страшным гнетом на негодяев и на их потомков до скончания их гнилых родов. Ни за какие миллиарды не купить им прощение, ничем не вылечить страшную проказу души, взращенную ими же самими.

Но будут благословенны те, кто станет на пути беды живой стеной, кто удержит свою страну на краю черной бездны. Их души будут чисты. Их имена будут честны. И если даже не придется им самим увидеть первые проблески нового света, их недожитые жизни станут примером, а их отважные души —  ангелами-хранителями родных и близких, всех, кто пойдет по их следам.

Много лет назад так поступили твои прадеды Кузьма и Александр.

Их война была во сто крат страшней и тяжелей. Они оба только-только отошли от страшных боев в сугробах Карельского перешейка — два крестьянина, двое рядовых пехоты. И у них у каждого в сорок первом была уже куча детей: мал мала меньше. Но они снова встали в строй. Не потому, что была мобилизация. А потому, что они были мужчины. И знали, что нужно делать, когда к их дому идут убийцы.

Да, их война была понятней и  честней.

Но кто бы ни зажег пожар: маньяк-пироман или расчетливый подлец тушить его все равно надо. Иначе пламя пойдет дальше.

Так что, ма«Скорая» приехала только через час. Температура — не сердечный приступ… Но к этому моменту ты уже облегченно спал, вольно разметавшись на родительской кровати под тонкой простынкой. А твои мама и папа лежали по обе стороны от тебя, оберегая твой сон и поминутно проверяя губами покрытый легкой испариной лобик своего первенца.лыш, я еду драться за тебя вдали от тебя. Я еду защищать твою маму вдали от нашего с вами дома.

У меня нет выбора, мой маленький мужчина.

Но я очень-очень-очень постараюсь вернуться!

Обещаю тебе!

Я просто не имею права не вернуться!

Грозный

Дэн сидел верхом на башне «Домового» и нехотя ковырял штык-ножом в толстом слое белого жира с малозаметными следами того, что на баночной этикетке называлось «Тушенка свиная. Экстра». Есть особенно не хотелось, недавно плотно позавтракали, но все же — развлечение. А скоро ли сорвут с места и когда удастся поесть в следующий раз — один Бог ведает.

Утро началось с обычной бестолковщины. Сначала прошла команда готовиться к зачистке где-то на окраине города. И собрята стали спешно собирать в армейские вещмешки, удобные для коротких выездов, запас продуктов, питьевой воды и даров коньячного завода, регулярно пополняемых «по пути» с различных операций. Разгрузки же набивались боеприпасами просто до безобразно растопыренного состояния. Окраина города в штабном толковании — понятие растяжимое. И выезд на зачистку вполне мог обернуться двух-трехдневным приключением с аттракционами типа залета в какое-нибудь осиное гнездо и последующего выхода из окружения с боями. Прецеденты уже имелись.

Не прошло и получаса, как в очередной раз подтвердилась древняя армейская мудрость: «Получив команду, не спеши ее выполнять. Ибо скоро последует команда на отмену предыдущей».

Но настроения эта неразбериха Дэну особенно не испортила. Во-первых, его план удался на все сто: он сумел дождаться своих и попасть вместе с «Домовым» именно к ним. Так что их группу дополнительно инструктировать и контролировать собровскому командованию не было нужды. Во-вторых, солнышко уже явно повернуло к весне и в данный момент очень ласково пригревало ему плечи, соблазняя расстелить на броне бушлат и растянуться на спине «Домового» в полное свое удовольствие. А в-третьих (и в самых главных!), в кармане рюкзака уже лежал заблаговременно купленный друзьями и привезенный Дэну прямо в Грозный билет на самолет. На тот самый рейс, что раз в неделю, по четвергам, летал из солнечного Ростова в их далекий заснеженный, насквозь промерзший, но такой родной город.

А сегодня, между прочим, был уже понедельник. Так что не поздней, чем завтра, он соберет свой рюкзак, попрощается с друзьями, которые за эти две недели уже вполне освоились в Грозном, и…

На броню запрыгнул Владик по кличке Ястребок, правая рука командира, спец умелый и беспощадный. Высокий, раньше упруго-гибкий, как хлыст, за последние два года он заматерел, налился жесткой, устрашающей силой. И теперь выглядел, как живая боевая машина — русский вариант Терминатора. Таких впору изображать на плакатах с предупреждениями террористам. Впечатление это усугублял его ястребиный нос, округлые, как у пернатого хищника, глаза и ярость, мгновенно вспыхивавшая в них при виде любого «черного». Совсем ненужное качество для офицера милиции, особенно в мирной обстановке. Да и на войне предвзятость — не лучший советчик.

Тем не менее в Чечне Ястребок оказался, как рыба в воде. А точнее, как та щука в реке, что однозначно карасям дремать не даст. Ведь еще во время учебы в училище внутренних войск начиная с первого курса им, зеленым мальчишкам, пришлось затыкать своими телами бреши в живых плотинах, разделивших потоки осатаневших убийц и обезумевших жертв резни в Закавказье. И с тех пор каждое лето, в то время как сверстники из гражданских вузов разъезжались по домам, под крылышко родителей, Владик и его товарищи отправлялись в районы очередного конфликта. И каждую осень или зиму их вновь и вновь выдергивали с занятий на месяц-другой, чтобы снова выстраивать живые стены из пацанов с дюралевыми щитами и резиновыми палками перед беснующимися толпами матерых мужиков с камнями и кольями в руках, с обрезами и пистолетами за пазухой.

Первых растерзанных озверевшей толпой людей Владик увидел в Баку месяц спустя после своего совершеннолетия. Первую рану от заточенной арматурины, пробившей каску и вспоровшей кожу на лбу, штопал в полевом госпитале в день своего девятнадцатилетия. Своего первого убитого друга, получившего заряд охотничьей картечи в спину, он провожал из Нагорного Карабаха, когда им обоим — и погибшему и оставшемуся в живых — еще не было и двадцати.

Так что к окончанию учебы для Ястребка, как и для большинства его товарищей, выдержавших все это и не покинувших училища, мир приобрел четкую черно-белую окраску: СВОЙ и ВРАГ. И решение всех возникающих проблем им виделось в такой же ясной и конкретной постановке: сила против силы, жестокость против жестокости. Еще до того, как выйти из казарменных стен альма-матер, они уже приобрели внутреннюю готовность свободно и уверенно применять оружие в конфликтных ситуациях. Научившись стойко держать удары и честно умирать, они научились и были готовы убивать.

Волей судьбы после окончания училища Владик попал на оперативную работу в УБОП. Умение работать сутками напролет и безупречное чувство товарищества быстро сделали его своим человеком среди оперов. Но пылкая готовность в любой момент «рубануть клиента» по башке рукоятью горячо любимого «Стечкина», а то и вовсе нажать спусковой крючок, доставляла старшим коллегам немалую головную боль. Владик и сам страдал от осознания своей излишней прямолинейности. Поэтому, когда был создан СОБР, для него это стало просто даром судьбы. Отважный и бескомпромиссный российский боевик, наконец, нашел свое истинное призвание.

— Расседлывай «Домового», — весело сказал Ястребок, — отбой. Сегодня бьем балду, если никакая заваруха не приключится. А вот на завтра есть работа, но поедем на уазике. Командир сводного выделяет.

— А что делать-то?

— В центре приезжие строители завалы разбирают. Какие-то умники решили, что война уже кончилась. Так на работяг этих какие-то чечены наехали: требуют, чтобы платили деньги или убирались домой. Вооруженные, наглые, как танки.

— Много их?

— Человек пять-шесть, на двух машинах: на УАЗ-469 и «жигулях», белая «копейка». Приезжают ежедневно. Обычно с утра пораньше появляются: как рассветет и народ на блокпостах расслабится. Оборзели вконец, надо поучить немного, — оскалился Владик и в предвкушении азартной схватки, словно хищник, почуявший сладкий запах добычи, раздул крылья своего ястребиного носа.

 

*  *  *

— Лишь бы они сегодня отдыхать не надумали, — Ястребок нетерпеливо поглядел на свои «командирские» часы.

— Терпение — мать победы! — иронически поглядев на Владика, изрек сидящий за рулем Дмитро, упертый и неторопливый, как все истые «западэнци» (хоть и родился на Севере и бывал в родовом селе в Прикарпатье только пару раз с отцом в отпуске). Когда-то он со скандалом, чуть ли не через увольнение, добился перевода из хозвзвода в СОБР. До того обрыдло молодому, крепкому парню торчать «на тумбочке» в фойе УВД, что готов был хоть к черту в зубы залезть, лишь бы сорваться с этого опостылевшего лакейского места.

Рядом с Дэном в салоне, как всегда, спокойно и мягко улыбался Жорка: невысокий, но ладно скроенный и невероятно ловкий и бесстрашный. Мужичок-паучок, готовый часами болтаться на фалах вниз головой, бегать по стенам на уровне хоть восьмого, хоть сто восьмого этажа, мастер лихо влетать в вынесенные окна и проскальзывать в открытые форточки.

Дэн  времени на пустую болтовню не терял, внимательно изучая через боковое окошко место предстоящей операции. Обычно бандиты подъезжали прямо к  строительному вагончику, где находились мастера и коротали перерывы рабочие. Очень хорошо: позади — ровная пустая площадка, другие дома далеко. Можно не опасаться засады и нападения с тыла. Несколько бывших высоток метрах в восьмистах — не угроза. Никакой снайпер на таком расстоянии не рискнет стрелять во время захвата, не опасаясь попасть в своих.

Остальные собровцы тоже спокойно помалкивали. И только напряженные лица говорили о том, что эти ребята набились в уазик — «таблетку», битый час торчащую в центре небезопасного города, не затем, чтобы погутарить да покурить за компанию.

Оставалось только дождаться «клиентов». Роли уже были распределены. Их группа будет работать бандитский уазик, Дэн — правую заднюю дверку.

— Вот они! Точные ребята, как на работу ездят! —  Ястребок в напряжении наклонился к стеклу, будто желая как можно лучше рассмотреть врагов. — Та-ак, выдвигаемся потихоньку. Давай, Дмитро!

Уазик заворчал, набирая разбег под прикрытием невысоких, почти разобранных куч мусора.

И время изменило свой бег. Все вокруг замедлилось. Тихо и неспешно плывет по ленивым волнам окружающий мир. И только он, Дэн, его друзья и их машина, ворвавшись в это черепашье царство с бешеной скоростью, летят в опережающем ураганном порыве.

— Атака!

Рокот…вой…рев движка!

— Давай, Дмитро! Давай!

Визг тормозов.

Клуб серой цементной пыли.

— Атака!

Невесомо твое тело! Стальные пружины — твои ноги! Исчезли в вихре стремительных движений твои руки!

Грязный уазик без номеров. Белая «копейка».

Чужие лица за грязными стеклами. Растерянно-судорожные движения чужих рук.

Поздно. Для них уже — поздно!

— Бросай оружие!

— Руки!

— Все на землю, суки!

— Брось на хер, пристрелю!!!

Распахнута чужая дверь. Взлетает чужая рука. Защита?! Замах?! Некогда разбираться!

Удар прикладом, рывок за обмякшее плечо, за шкирку, мордой вниз:

— Лежать! Лежать, падла!!!

—  Гаси его!

Чувство угрозы.

— Дэн! Сза…!

Страшный удар по затылку.

Черный беззвучный взрыв в глазах.

Плывет под невесомым телом земля.

Мир исчез.

Моздок

Станция Моздок. Первое апреля тысяча девятьсот девяносто пятого года.

Перед вагонами замершего состава на большой утоптанной площадке, не спеша, потягиваясь, оглядываясь по сторонам, собираются группки омоновцев. Команда была — построение в семь тридцать. Предостаточно времени и покурить и размяться после ночевки на жестких полках, похоже, помнивших еще сукно казачьих шаровар и красноармейских галифе времен Гражданской.

Радио в вагонах выкрикивает жизнерадостным баритоном:

— Московское время семь часов. Начинается один из самых веселых дней в году. И если вы еще не придумали какую-нибудь шутку  или розыгрыш для своих родных и близких, то сейчас — самое время это сделать!

— Да мы уже прикололись. Куда веселей… — проворчал кто-то у Змея за спиной, — родные и близкие просто тащатся!

— Ладно, не плачь! — голос Пионера был, как всегда, бодр и свеж. — И вообще пора на зарядку, видишь, другие мальчики уже строятся.

Змей покосился на взводного через плечо и улыбнулся. Золото-человек! Бывший пограничник. Никогда не ноет, никогда не теряет спокойствия и чувства юмора. Даже в самой серьезной обстановке слова у него выходят какие-то смешные, не повторить и не передать. Не тупые уродцы безграмотной речи, а веселые и ненавязчивые экспромты умного человека, играющего роль служаки-простачка.  А уж службу-то он знал. В свое время честно относил два года своего «калашникова» по ледяным берегам Охотского моря. А затем остался в родном погранотряде на сверхсрочную, надел прапорские погоны. Но опять же не отсиживался на складах и в канцеляриях, а мотался по заставам, готовил молодых погранцов в учебном взводе, вкусив все прелести ответственности за драгоценный личный состав. Когда началась перестройка, переросшая в перестрелки, побывал и в Таджикистане, куда Большие Пограничники, тоже не лишенные юмора, направляли команды из солнечных северных гарнизонов. Перестроечные приключения ненадолго прервались коротким походом на гражданку, а завершились стремительной карьерой в отряде милиции особого назначения. Как сам Пионер говорил своим ореликам:

— Учитесь, салабоны: мне еще тридцати нет, а я уже — лейтенант и командир взвода!

Вот и сейчас он скалит зубы и весело кричит в суетную кашу из бойцов, рюкзаков, оружия и сворачиваемых спальников:

— Ну что? К борьбе за дело хрен знает кого и за что будете готовы?

— Ка-а-нечна, готовы! — радостно отзывается вагон.

— Ну и ладушки! Выползай стр-роиться!

 

Тысяча пятьдесят бойцов и офицеров стоят в плотном каре. Невысокий коренастый полковник — командир сводного отряда ОМОН, в центре стоя, проводит инструктаж. Голос его низкий, не бас благородный оперный, а хриповатый, со звоном металлическим, словно патроны в обойму, в головы омоновские точные фразы вгоняет.

Внимательно слушает строй. Этот кряжистый вояка свой черный берет на бедовой голове через добрый десяток боевых командировок пронес. До Чечни еще. Всю историю развала Союза и перестройки-перестрелки по его личному делу изучать можно. И здесь войны успел хапнуть полной ложкой. Это он в январе с первыми ОМОНами, плечом к плечу с десантурой, грушниками и пехотой-матушкой Сунжу форсировал, дудаевский Белый дом штурмовал. Это на его руках умирали ребята из кемеровского ОМОНа,  на которых свои же доблестные войсковики начиненную взрывчаткой кишку установки для разминирования обрушили. Это он командовал омоновцами, разбиравшими завалы над ротой братьев-вэвэшников, почти целиком погибшей в заминированном и подорванном боевиками доме. В каждом слове его — концентрат опыта, горькие таблетки из запекшейся крови тех, кто первыми шел. Внимательно слушает строй.

 

Змей

Колонна солидная у нас. Это хорошо. На такую не каждый рискнет напасть. По два БТРа в голове и в хвосте. В середине — десятка два грузовиков. В каждом — битком набиты омоновцы.

Я своих заставил бронежилеты одеть, «Сферы» на головы нахлобучить. Кое-кто из соседей подкалывает по этому поводу. Да и у моих бойцов у многих недовольные гримасы или язвительные усмешечки проскакивают. И в самом деле, черт его знает: на пользу  весь этот металлолом или нет. Опытные люди всякое говорят, разброс мнений от полного плюса до полного минуса. Правда, у армейцев, которые всякие страсти про броники рассказывали, — старье дремучего образца. А мы, прежде чем свои «Модули» с собой взять, один на полигоне втихушечку расстреляли. Узнали бы наши тыловики, живьем бы съели, а потом из командирской зарплаты тройную стоимость удержали. Но зато теперь твердо знаем, что если наш броник с дополнительными пластинами надеть, то из автомата точно не пробьет. Не говоря уж про осколки от гранат и мелочь разную. И потом, раз уж решил так, значит так. Хуже нет, когда командир не успел приказ отдать, а уже сомневается или на попятную идет. Один-два таких случая и — все: нет командира. Как в свое время майор Фролов, наш куратор взводный с военной кафедры университета говорил: «Лучше хреновый приказ, чем никакого!» …Да-а! Сказал бы кто вольному студенту, будущему педагогу, в том самом золотом восьмидесятом, что пятнадцать лет спустя он, в таких же майорских погонах, будет командовать отрядом милиции особого назначения на войне в центре России. К психиатру бы обратиться этому пророку посоветовал. Или посмеялись бы вместе над таким приколом… Спасибо лауреату Нобелевской премии мира Горбачёву и его товарищу по партии Борису. Нескучно живем. А уж мирно-то как!…  А вас, майор Фролов, веселый матерщинник с двумя боевыми орденами, полученными то ли во вьетнамских джунглях, то ли в афганских горах, я теперь вообще каждый день вспоминать буду. Сумел все-таки кое-чему нашу братию студенческую расхристанную научить. Но жаль, что лишь кое-чему, а не всему, что умел. Вот теперь собственной башкой будем о гранит военной науки колотиться. Самоподготовка, блин.

А пылища тут редкая. Пролазит везде, как снег на Чукотке, когда южак дует. Но там его пургой, как компрессором вдувает, а здесь просто висит облаком непроглядным и просачивается в каждую щелочку незаметно. Липкая, противная.  Двадцать минут на привале стоим, а еще не осела. Сейчас тронемся только — с новой силой заклубится. Ну да ладно, была бы это самая большая неприятность в Чечне, то и хрен бы с ней. А то за эти два часа уже литров пять пота между лопаток стекло. Что ни лес, что ни перевал с прижимами горными, ждешь: влупит кто из зеленки по тебе, или нет. Могут и на колонну громадную не посмотреть. А что: дадут залп — и смоются, не дожидаясь, пока развернемся, да ответим… Ну, все, Змей, хорош самому себе страхи нагонять.  Лучше с орлами своими пообщайся, строгий оптимизм командирский продемонстрируй. Тому — слово бодрое, тому — трепку легкую. Чтобы каждый видел: на месте командир, бдит и рулит!

Вот, пожалуйста! Какой-то растяпа дефицитную гранату от подствольника на обочину дороги уронил. Новенькая, только сегодня из цинка. Лежит, белой головкой дюралевой поблескивает. Курцы-перекурщики, так и автомат потеряют, блин!

 

Змей наклонился к находке, протянул руку. И вдруг, словно напряженным биополем своим в стену бетонную уперся. Поднял взгляд. И, глаза в глаза, в насмешливые зрачки Пушного воткнулся. Стоит в сторонке. Улыбается ехидно. Вот сукин сын! Экспериментатор… И ведь правильно все. Сколько раз на тренировках он братьев-омоновцев на эти подлянки ловил. Сколько раз на инструктажах об этом говорилось. Но тренировки тренировками, слова словами. А, видно, все равно мало. Неужели обязательно надо на чужие кишки посмотреть, чтобы свои беречь научиться?

— Сколько попалось?

— А сколько прошло, столько и попалось. Вы единственный остановились.

— Ладно, не льсти. Не тормознул бы меня взглядом, и я бы цапнул…

Посмотрел Пушной на командира внимательно. Исчезла насмешка, будто и не было. И сам весь подтянулся как -то.

— Это здорово, товарищ майор, что вы чужой взгляд чувствуете. Это о хорошей интуиции говорит.

— Ладно, посмотрим. А пока счет один:один. Мы как определялись? Каблуками щелкать и звания вспоминать будем дома. А здесь работаем по кличкам. Ну-ка, теперь ты потренируйся.

— Понял…Змей.

— Ну и молодец. Подбирай свою приманку. С головного БТРа отмашку на движение дали.

Грозный

Вот это да-а… Если это «вооруженный конфликт», то что такое война?

Еще на окраине города, когда прямо у стелы с надписью «Грозный» остановились ноги поразмять да отлить, кому невтерпеж, — все на разрушенную ферму метрах в ста от дороги косились. Капитальное, видно, было хозяйство. Длинные коровники или сооружения для какой другой живности развалены, как карточные домики. Бетонные плиты громоздились бесформенными кучами, торчали щербатыми доминошками в разные стороны. Там, где стены устояли, обугленные стропила обвалившихся крыш выпирали ребрами, как гигантские скелеты гниющих китов. А зияющие дыры исклеванных по периметру окон словно орали от боли страшных ожогов, закоптивших проемы и остатки рам.

— Это из чего же так молотили?

— Из пистолетов Макарова, наверное. Когда отдельные группы федеральных сил захватывали отдельных членов незаконных вооруженных формирований. Ты что, газеты не читаешь и телек не смотришь?

— Интересно, а в городе из таких же пестиков пуляли?

— А вот приедем, посмотрим.

 

Посмотрели.

Всю дорогу молча глаза таращили и головами мотали, будто им по шлемам кувалдой настучали.

На въезде в город кварталы практически целых частных домов чередовались с улицами, вызывавшими в памяти кадры кинохроники о последствиях торнадо. Разнообразие разрушений было просто невиданным. На одной улице несколько домов, будто бы под воздействием какой-то внутренней тяги, сложились и стояли, напоминая конусами налезших друг на друга стен чукотские яранги. На другой — во дворах лежали просто аккуратные, холмообразные кучи мусора. На третьей — размолоченные в труху останки самана или битого в щебень кирпича разметены ровным слоем, хоть сразу асфальтируй поверху.

А ближе к центру пошли многоэтажки.

…Хиросима…

 

Пройдя по длинной широкой улице вдоль искореженных трамвайных путей, колонна повернула налево. Спустилась по наклонному короткому переулку среди слегка подкопченных, со сплошь выбитыми окнами, но жилых пятиэтажек. И, наконец, остановилась перед шлагбаумом напротив трехэтажного здания из светлого коричневато-желтого кирпича. Подъезд к зданию преграждали посты, укрытые за строительными бетонными блоками-фээсками. Сама трехэтажка была затянута от фундамента до крыши маскировочной сетью, очевидно, для того, чтобы было труднее рассмотреть амбразуры среди мешков с песком, закрывавших проемы окон.

Это и был знаменитый ГУОШ, которому подчинялись все милицейские подразделения федеральных сил в Чечне. Вообще-то, если расшифровать эту аббревиатуру: Группа управления оперативного штаба, то должна быть «она». Если танцевать от слова «управление», то — «оно». Но называть в женском или среднем роде главный штаб российского МВД в Чечне, битком набитый вооруженными до зубов мужиками, ни у кого бы язык не повернулся. Так и повелось: «ГУОШ приказал» или решил, выделил или отказал, поощрил или наказал… А также: «Пошел он на хрен, ваш ГУОШ», или: «Сидите тут, в своем ГУОШе…» Впрочем, последние две фразы использовались в основном в процессе сражений с кадровиками и тыловиками средней руки, поскольку серьезные посты в этой конторе занимали серьезные мужики в генеральских или полковничьих погонах, к власти привычные и применять власть умеющие.

Была в Чечне и группировка внутренних войск, со своим командованием. Была и группировка министерства обороны.

А еще в Чечне были: комендатура Республики, комендатура города Грозный и районные комендатуры, которым также подчинялись те же самые внутренние войска и милицейские силы, распределенные по комендантским участкам. Руководили комендатурами в основном офицеры ВВ, отчаянно дравшиеся с дудаевцами в январе-феврале и потому считавшие, что самый эффективный способ борьбы с боевиками — это массовые зачистки и осуществлять их должны «менты». Но власть комендантов уравновешивалась наличием их же собственных заместителей по милицейской работе, подчинявшихся ГУОШу. А «менты» в большинстве своем были уверены, что после разгрома основных сил противника массовые мероприятия стали бесплодной и только озлобляющей население показухой. И что боевиков надо вылавливать с помощью оперативных методов и точно спланированных акций.

Надо всей этой кашей возвышался находившийся тогда в аэропорту «Северный» штаб федеральной группировки, командовавший всеми силами: и МВД, и министерства обороны. Должность командующего федеральной группировкой в данный момент занимал командующий внутренними войсками МВД. Но военные из министерства обороны, кроме него (а в реальности — в первую очередь) подчинялись своему министру. Когда же должность командующего группировкой занимал подчиненный Павла Грачёва — Героя России, Маршала России, Главного Стратега этой войны и автора исключительного по цинизму и идиотизму высказывания о ребятах, умирающих с улыбкой на устах, то картинка была с точностью до наоборот. Тогда всеми рулил военный, а эмвэдэшные генералы корректировали его указания в соответствии с политикой и волей министра внутренних дел.

В середине чеченского хитросплетения практически автономно действовали малозаметные, скромные, но ловкие ребята из ФСК, а также что-то строили и возили в гуманитарных колоннах бравые парни из недавно появившегося МЧС. И у тех и у других были свои начальники и свои генералы.

А внизу островками непонятно чьей власти торчали: МВД Чечни; разоренные отделы чеченской милиции, полк ППС, скоронабранный из бойцов оппозиции и с опаской вооруженный, а также отвечающие за все, но не имеющие права ни на что местные районные администрации.

Хотя если точно, то в самом низу, составляя настоящую, фундаментальную силу, с надсадным хрипом развернувшую кампанию от позора первых месяцев к сокрушительным поражениям боевиков, находились те, кто ежедневно поливал своей кровью землю Чечни. Те, кто, не различая званий, ведомств и родов войск, называли друг друга братишками. Те, кто делился друг с другом патронами и хлебом. Кто материл «этих тупых вояк» или «этих долбаных ментов», но тут же лез в огонь, чтобы вытащить свежеобруганного брата-россиянина из зубов верной смерти. Те, кого так и не остывшие от подковерных битв «окопные» генералы потом будут делить в своих мемуарах на мародеров «первого, второго и третьего эшелона».

 

Но сидевшие в машинах, пока не хлебавшие военного лиха и слегка придавленные первыми впечатлениями офицеры и бойцы еще не знали всего этого. И не представляли, какая сложная работа по распихиванию прибывших людей в разные ячейки этого грандиозного бардака предстоит сейчас руководству ГУОШа и их отцам-командирам.

 

 Дэн

Почему я лежу? А-а… ранен, наверное. Странно: попали в затылок, а я живой. Или неживой? В голове шумит немного. Но ничего. Думать могу. Живой, значит. Наверное, шлем спас.

Что-то на лице лежит, на веки давит. Убрать надо. Черт, руки не слушаются. Придавило их чем? Ладно, попробую глаза открыть. Потихоньку, чтобы эта фигня в зрачки не влезла.

Так, левый разлепил. Правый — не получается.

Рука чья-то. Лежит на лице чья-то рука. Рукав от «Снега». Наш, значит. Кого еще свалили? И чем нас поваляли так? Может, эти абреки успели гранату выкатить?

Как мешает эта рука… Большой палец в правый глаз уперся, словно деревянный. Мертвая рука. Убитый. Неужели никого живого не осталось? А если остались, неужели они не видят? Растащите нас. Я-то живой!

Слава Богу! Чья-то живая рука мертвую подняла. Странно, но и меня следом вверх тянет, как пришитого.

Владькино лицо надо мной повисло. Глаза растерянные. Слезы в глазах.

Слезы у Ястребка? Это что-то новое…

Жорка откуда-то сзади сбоку выглядывает. Наверное, это он меня за плечи приподнял.

Черт побери, куда же меня звездануло?!

А рука-то эта, что на глазах лежала, — моя. Вижу теперь, что моя. Болтается, будто у тряпичной куклы. И не чувствую ее совсем. Оторвало, что ли? Не похоже. Куртка, сколько можно глаза скосить, целая. Кровь не хлюпает. И не болит совсем.

Надо попробовать встать.

Ног нет. Вижу их, что есть, на месте ноги. А их нет. Совсем не чую. И вторая рука, как неродная висит.

Теперь понятно.

Позвоночник.

Трандец.

Интересно, почему я так спокоен? Ведь раньше я этого больше всего на свете боялся. Сколько раз думал: если суждено, то пусть сразу между глаз какая-нибудь фигня прилетит. Хорошо бы, бац — и все…

А это…

Да, полный трандец.

Наихудший.

Дэн попробовал что-то сказать.

Побледневшие и вмиг обметавшиеся сероватой пленкой губы еле шевельнулись. Невнятный звук выскребся из пересохшего горла.

Дэн попробовал еще раз.

Скрежещущий шепот.

Куда?

Похоже, в шею. Ты не шевелись. Только не шевелись, — в Жоркиных глазах сверкало отчаяние. Не шевелись, до госпиталя потерпи. Потерпи, а, Дэн! Машину! Машину давайте, вашу мать!

Дмитро, бросай нашу, бери душманскую. На «таблетке» ребята с этими уродами уедут. Бери душманскую!

Мощная фигура Ястребка склонилась навстречу Жорке. Подсунув руки под безвольно обвисшее, тяжелое, словно набитое песком, тело товарища, они вдвоем подняли Дэна и, как могли бережно, втиснули на заднее сиденье. Владик примостился рядом, положив голову Дэна себе на колени.

Гони, Дмитро! Гони, как никогда не гонял! Но, аккуратно гони!

Бандитский уазик взрыкнул недовольно.

Получил шпоры, рванул с места.

Жорка на ходу в кабину впрыгнул, на кресло рядом с водительским.

Помчался уазик, набирая скорость на уцелевшем полотне, притормаживая перед колдобинами.

Хотя, сильно сказано — помчался.

Поквиталось время за ту атаку, за то бешеное ускорение. Рычит уазик. Гребет колесами изо всех сил. А дорога под него еле втягивается. Ползет неторопливо, хоть продави педаль до асфальта. И висит их машина в мировом пространстве, как первый спутник в космосе необъятном. Люди в ней те же, что совсем недавно в другом уазике летели кометой яростной. Но теперь вся неспешность всей Вселенной в этом кусочке пространства сконцентрировалась. Как не вовремя ты, время, мстить нам собралось!

У Ястребка из кармашка разгрузки магазин автоматный выпирает, в щеку Дэна впился. Больно так! Чувствует щека. И не поймет Дэн: мучит это его или радует. Хоть что-то цело. Хоть что-то, хоть через боль, но о живом мире напоминает. Не все тело омертвело, обезразличилось.

Как ноет щека! А из шеи встречная боль пошла. Будто пробудил ее пластмассовый рожок, стальным рантом в живую плоть упершись. Как пурпурная магма, внезапно прорвавшая склон вулкана, мгновенно заливает цветущие сады и испепеляет все живое на своем пути, так кипящая лава нестерпимой муки из разорванных нервов, из раскрошенных позвонков Дэна ударила в его мозг, залила сердце. И не сказать ничего. Губы не слушаются по-прежнему. Горло от неудобного положения совсем пережало.

Не смотрит Ястребок в глаза Дэновы. Сил нет смотреть. Но перемог себя. Глянул. Боль увидел.

Дай-ка, поправлю тебя. Дмитро! Потише пока! Надо Дэна переложить.

Жорка с переднего сиденья через спинку перевесился. Снова в четыре руки приподняли. И хоть не ушла боль, но взгляд у Дэна стал осмысленней. В грудь, смятую позой неловкой, со свистом полный вдох вошел.

Дэн глаза к окошку с усилием повернул: скоро там госпиталь? Ах, е…! Знакомые здания площади Минутка на капот наползают. Вот уазик под знаменитый мост с высокими тоннельными стенами нырнул. Сколько этот мост крови выпил и сколько выпьет еще…  Совсем в другую сторону едем. Не знают пока город ребята. Слышали, что госпиталь возле аэропорта, и в Ханкалу погнали. А госпиталь — в Северном.

Не туда…

Ястребок к губам Дэновым склонился:

Что?

Не туда. Госпиталь в Северном.

Разворачивай! Госпиталь в Северном! Дэн, смотри, подсказывай, если можешь. Мы там не были ни разу.

Я тоже раньше только других возил, — хотел сказать Дэн, но решил силы сберечь. Еще далеко ехать.

Видно плохо. Все лобовое стекло — в паутине трещин, грязью присохшей, заскорузлой ухлестано. Дворники не работают.

Куда поворачивать?!

Не вижу, стекло грязное…

Не останавливай! Некогда! — Жорка на переднем сиденье в комок упругий собрался, ноги к груди подтянул.

Тум! — глухо ударили берцы в стекло.

Хрум! — ответило стеклянное полотнище. Взмахнуло прозрачно-сетчатыми крыльями, брызнуло во все стороны крошкой алмазной, упорхнуло вбок, по асфальту прокувыркалось.

В кабину ветер ворвался. Теплый. Весенний. Но не новой жизнью пахнущий, а недавними смертями, пожарищами, болью.

Налево!

Сунжинский мост. Дворец дудаевский. На дороге пробка: не протолкнуться. Дмитро дергается и машина дергается. Зачихал мотор, закашлял… Заглох! Захлебнулся? Или, наоборот, глотнуть нечего? Вместо датчика топлива — дыра на приборной панели.

— Падла железная! Дотянуть не мог?! — в голосе у Дмитро злоба и отчаяние.

Стартер противно скрежещет. Схватило!… Кашлянул движок… Заглох снова!

Жорка из машины пулей вылетел. Автомат вскинул:

Стой!

Сзади — зилок-самосвал. Водитель-чеченец по тормозам ударил, руки вверх поднял: смотрите, нет в них ничего. Жорка подскочил, дверку зилка рвет:

— Подтолкни бампером, помоги завестись!

— Па-амну мащину…

— Х.. с ней, с этой машиной, лишь бы доехала!

— Ка-ак скажещь.

Жорка вперед побежал. Автоматом размахивая, дорогу расчищает. Вот не понял его кто-то в «жигулях». Или не захотел понять. Автомат гавкнул коротко. Упрямые «жигули» взвыли, на обочину выпрыгнули, в снарядную воронку задом съехали. Водила на сиденье съежился, голову руками закрыл, под самый руль залез.

Уперся зилок уазику в задницу. Прет, как бульдозер. Уазик зарычал обиженно, выругался, черным клубом в толкача своего харкнул. Рванул вперед — от нахала подальше.

Как ты, Дэн? Держись! Держись, братишка!

Километр! Километр не дотянули! Уже из города выскочили. Уже лесок по сторонам. За него чуть-чуть проехать, один КПП проскочить и — направо, вдоль длинного бетонного забора. Но опять встал уазик. Не нравятся ему новые хозяева.

Жоркpа встречный БТР остановил. На броне — пацаны-вэвэшники. Сильно не напрягаются, но автоматы их на Жорку смотрят. А тот на уазик показывает, говорит горячо, руками размахивает. Из командирского люка молодой офицерик вынырнул. Послушал Жорку, покивал головой, что-то вниз, в люк крикнул. Сдал назад БТР, стал разворачиваться. Солдаты н а броне к башне пересели, корму для раненого освободили.

Дмитро по торпеде уазика кулаком грохнул:

У-у! Сволочь бандитская! Сожгу, тебя, тварь, на обратном пути!

Не психуй…Бак! Бак переключи! Может, во втором что есть?

Еш твою!… Точно! Заклинило мозги по запарке. Ну-ка…

Снова стартер скулит, скребется. Взрыкнул мотор, запел как ни в чем не бывало. Жорка руки победно вскинул, назад бежит. Когда мимо БТРа проезжали, махнул братишкам благодарно.

Вот он, госпиталь. Здание старое, облупленное. Бараки дощатые.

Надежда. Спасение. Или надежда на спасение.

Жорка еще на ходу из машины выпрыгнул. В черный проем двери госпиталя нырнул. Ястребок за ним. Санитара с носилками чуть не на руках впереди себя вынесли.

Не спеши, — санитар ворчит. — Теперь спешить некуда. Теперь все аккуратно делать надо. Вы его поднимайте, а я голову придержу…

 

Снимок нужен, — дежурный хирург головой качает. Видно, что не нравится ему эта рана. Очень не нравится. Но выносить приговор не спешит.

Док, что у него?

Пока не знаю. На снимок!

 

— Так, придержите его. Надо немного повернуть голову и растянуть шею. Иначе ничего видно не будет, — женщина-рентгенолог строго смотрит на добровольных помощников, — держите его. Ему будет больно.

Еще недавно, еще пять минут назад Дэн думал, что не бывает сильнее боли, чем та, что по пути в госпиталь захлестнула его обжигающим потоком.

Он ошибался.

— Дайте что-нибудь! Уколите! Нельзя же так! О, Господи, за что же Ты меня так?! Я ведь просил. Я ведь просил Тебя! Убей меня. Дай мне умереть! Люди, сделайте же что-нибудь! — Это не Дэн кричит. Это — внутри него боль черной разверстой пастью орет, надрывается. А Дэн лишь беззвучно губами шевелит. У него даже на крик сил нету.

Такая боль!

В операционную!

Наркоз!

И мир исчез снова.

 

*  *  *

Военный комендант Ленинской районной комендатуры города Грозный находился в состоянии глубочайшего похмелья. Точнее, конкретного, обстоятельного запоя. Об этом свидетельствовал не только какой-то совершенно убойный перегар, заставивший Змея отступить на несколько шагов, но и помятая, съехавшая набок, покрытая рыжей щетиной физиономия, а также отвратный кислый запах давно не мытого тела.

— Н-ну?

— Что, ну?! Я вам третий раз повторяю, что наш отряд прислан в ваше распоряжение. Где нам людей размещать?

— А где м-можете, там и размещайте. — Комендант, пошатнувшись, развернулся и, поочередно с натугой выдергивая из жирной грязи ноги в резиновых высоких сапогах, почавкал в  одноэтажное, стоящее буквой «Г» здание. Судя по всему, именно там и располагалась сама комендатура.

— Ох, и поработаете вы с этим… — озабоченно завертел головой стоявший за спиной у Змея Родионыч.

Крепенький, коренастый и чрезвычайно моторный заместитель начальника областного УВД в соответствии с приказом министра сопровождал отряд до места постоянной дислокации в Чечне. Был он, хоть по званию и целый полковник, человеком сугубо гражданским.  И до того, как партия направила его в политорганы «укреплять МВД», большую часть жизни проработал в комсомольском и партийном аппарате. Грянула перестройка, политотдел почил в бозе, а Родионыча, с учетом его неуемной энергии и огромных связей в руководящих слоях области, перебросили на должность начальника тыла. Змей его немного знал раньше, приходилось обращаться по некоторым вопросам. Но сложить какое-то мнение из этих немногочисленных встреч было трудновато. Запомнилось только непрорубаемое облако табачного дыма в кабинете зампотыла да бледные лица его подчиненных, выскакивавших из дымовой завесы под грохот совсем не штабных выражений шефа. В общем, политработник, помноженный на тыловика… Но совместное путешествие немного рассеяло змеевы опасения. Не в свои дела Родионыч не лез, бурный свой темперамент не демонстрировал. Если что-то нужно было сказать или посоветовать, делал это дружелюбно, обычно с глазу на глаз. Большинство сопровождающих отряды руководителей испарились в направлении родных регионов еще из Моздока. Некоторые все же решились проехать со своими подопечными в колонне до Грозного, улетев потом из Чечни ближайшими по времени бортами. Родионыч же никаких поползновений в сторону дома не совершал. А наоборот, явно собирался уехать только после того, как построит, если не коммунизм в отдельно взятой стране, то хотя бы образцовый тыл для отдельно взятого ОМОНа.

Так что на его помощь и поддержку командир вполне мог положиться. А вот как с комендантом таким работать? Ведь он — царь и бог в районе, старший начальник…

— Да-а-а! — озабоченно сдвинул берет на самый затылок Змей.

— Здравствуйте! Вы командир ОМОНа? — проговорил чей-то мягкий, негромкий голос за спинами призадумавшихся офицеров.

Змей и Родионыч, обернувшись,  с интересом уставились на новую фигуру из числа аборигенов комендатуры.

Если бы не «омоновка» — полевая милицейская форма, да автомат в руках, то любой принял бы подошедшего за директора сельской школы. Только у этих замечательных представителей интеллигенции так успешно могут сочетаться почти детская наивность, деревенская уважительность к окружающим и в то же время добродушная твердость человека, знающего цену и себе и своему положению. Впечатление усугубляли совершенно невоенная манера общения этого человека и строгие очки в тонкой золотистой оправе, за которыми доброжелательно помигивали чистые голубые глаза.

— Заместитель коменданта полковник милиции  Виктор Федорович Турчанинов.

Змей и Родионыч по очереди представились.

— Вы, очевидно, уже познакомились с комендантом… Но это — ничего. Я руковожу работой милицейских подразделений, думаю, мы с вами сами решим все вопросы.

— Вопрос пока один: где размещаться?

— Вы знаете, все пригодные помещения уже заняты. Вас немного опередил другой ОМОН, он занял классы, которые освободили ваши предшественники. Может быть, вам решить вопрос с ГУОШем о переходе в другую комендатуру?

— Нет, — сердито запыхтел Родионыч. — Мы уже сегодня полгорода объехали. Это ужас, что за бардак! Такое впечатление, что целый отряд никому не нужен!

— Да, организация здесь…э-э…пока не привыкнешь…э-э… удивляет. Ну, давайте тогда вместе посмотрим, что можно сделать.

Основные силы комендатуры — полк оперативного назначения внутренних войск и второй ОМОН размещались в трехэтажном здании бывшей школы. Вэвэшники плотно забили полтора этажа. Коллеги омоновцы, занявшие две относительно приличных комнаты на втором, встретили с веселой подначкой:

— Долго добирались, братишки!

Во всем здании свободными оставались только два больших класса и бывшая учительская в самом конце коридора. Классы просторные, с высокими потолками. И под самые эти потолки, как наглядное пособие по обратной эволюции — оскотиниванию людей, вброшенных в процесс бессмысленного взаимного истребления, высились кучи мусора. В основании  этих залежей просматривались металлические останки парт и стульев, обрывки линолеума от классных досок, обломки и осколки другого школьного оборудования, непригодного для сжигания в «буржуйках». Расколотый глобус грустно выставлял свой африканский бок. Из-под него торчала пола азиатского ватного полосатого халата, будто выпавшего из хрестоматии по истории Средних веков.  Истрепанные и окровавленные гражданские куртки боевиков сплетались рукавами с драными и обугленными армейскими шинелями. Сотни «гуманитарных» банок с английскими, немецкими и арабскими надписями перемешались с отечественными жестянками, украшенными изображениями грустных коров и столь противных истинным мусульманам свиных рыл.

Начинали строительство этих курганов еще дудаевские отряды и таджикский мусульманский батальон, выбитые отсюда армейской пехотой. А заканчивал стоящий в комендатуре полк, солдатики которого предпочитали по ночам ходить не в обстреливаемый уличный туалет, а в эти уютные и закрытые помещения. Особым шиком, очевидно, считалось проявить альпинистское мастерство и выложить свои персональные метки на самых вершинах осклизлых холмов. Впрочем, судя по состоянию пола вокруг этих куч и загаженным углам, людей без горной подготовки и лишних фантазий в комендатуре тоже хватало.

— Ну что? Будем дальше по городу мотаться или этот свинюшник разгребем? —  обратился Змей к стоящим рядом командирам взводов.

Офицеры молчали. Каждый из них сейчас думал о своих товарищах, вымотанных восемнадцатичасовым перелетом, сменой часовых поясов, вагонной болтанкой и автомобильным маршем сквозь неизвестность. Как сказать им,  что вместо отдыха и пищи, их ждет уборка тонн дерьма и мусора, а затем ночевка на освобожденном от этих куч полу.

Насупившийся за спинами отцов-командиров еще очень молодой, но чрезвычайно пронырливый старшина отряда, бывший детдомовец по кличке Мамочка, негромко пробурчал:

— Развернуться — и домой, пока колонны не ушли!

— А ты думал, тебя здесь под фанфары встречать будут? — ехидно усмехнулся Змей.  — Столы с парадной скатертью, кроватки с белыми простынями? Добро пожаловать на войну, товарищи омоновцы!

— Да это я так. Не материться же при командире!

— Ну, если есть такое желание, разрешаю поматериться… в процессе уборки.

Полчаса спустя разбивший отряд на бригады и вовсю пользующийся разрешением командира Мамочка уже сам воспитывал кого-то из не в меру разнывшихся бойцов.

— Как это, на чем спать будем? Кто подкалывал, что мы, как ишаки навьючились, спальники, да коврики на себе тащим? Вот на ковриках, в спальниках и будем спать! А ты на полу будешь хихикать дальше…

— Так ведь сами же приказ МВД зачитывали, что кровати и постельные принадлежности будут на месте выдавать!

— А что вам командир после зачтения приказа говорил? Что умные мальчики все свое носят с собой! Не веришь командиру — будешь спать на приказе. Вот не дадут завтра кровати в ГУОШе, как обещали, попросишь у них лишний экземплярчик для подстилки…

 

Неистребима в русском человеке тяга к рационализаторству!

Ну что бы сделали в такой ситуации те же американцы? Или немцы, к примеру? Правильно: исправно таскали бы мусор в единственное отхожее место на улице, через два этажа по лестницам, да еще метров за сто в придачу. Если бы вообще не отказались воевать в таких антисанитарных условиях и выполнять обязанности, не предусмотренные контрактом.

А здесь… Инициативная группа во главе со старшиной выбила забаррикадированную дверь в торце коридора, прямо рядом с освобождаемыми помещениями. И обнаружила то, что искала: узкий  коридорчик с лестницей, ведущей на первый этаж, к запасному выходу. «Рационализаторы» тут же покрепче заколотили этот выход и стали сваливать мусор вниз, постепенно засыпая пролет за пролетом. Когда Змей, работавший вместе со всеми в одной из комнат, удивился, как быстро успевают бойцы разгружать импровизированные носилки, и вышел, чтобы глянуть, как им это удается, он чуть дар речи не потерял.

— В-вы что делаете? Как мы тут жить будем? Это же все гнить и вонять начнет!

— Никак нет! — радостно отозвался Мамочка. Я тут у замкомтыла хлорочки раздобыл. Будем засыпать помаленьку. А потом плотно верхнюю дверь заделаем, пленочкой затянем — и все нормально! Если и будет вонять, то на улицу, чеченцам. Зато теперь к нам уже точно никто через черный ход не проникнет.

— И на танках не прорвется, потому что по говну траки скользят! — в тон ему добавил чей-то нарочито гнусавый голос с нижних пролетов уничтожаемой лестницы.

Кто-то устало хихикнул в ответ, кто-то от души выругался.

— Вы еще воевать не начали, а юмор уже, как у дегенератов, — укоризненно покачал головой Змей. — Что же с вами к концу командировки будет?

— К концу командировки план по наполнению лестницы выполним на двести процентов! — отрапортовал Мамочка. — Представляете, когда духи стрелять начнут, сколько штанов добавится к этим шинелям и халатам?

— Да ну вас, — не выдержал Змей и, засмеявшись, вернулся к работающим в «кубриках», как бойцы уже успели окрестить освобождаемые комнаты.

 

В третьем часу ночи, наскоро ополоснув руки в ведре с водой и перекусив всухомятку — те, конечно, у кого оставались силы и аппетит, — офицеры и бойцы попадали на свежевымытый, слегка припахивающий дерьмом и явственно хлоркой пол.

Змей снял испачканную, всю в заскорузлых пятнах синюю  рабочую «подменку» и переоделся в камуфляж. Надув свой прорезиненный, переживший не один десяток таежных походов матрац и разложив подаренный друзьями пуховый австрийский спальник, прилег сверху.  Придвинул поближе к боку автомат и, закинув руки за голову, вытянул гудящее, наломанное за трудный день тело. Завтра с утра принимать блокпост и начинать настоящую боевую работу. Первую ночь на блоке он, конечно же, проведет вместе с бойцами. Не для того, чтобы подменять своих офицеров. А чтобы самому попробовать на вкус воздух ночной войны и всей шкурой ощутить, в какой обстановке предстоит работать его парням.

Кокой она будет, первая военная ночь? Хотя, первая-то — вот она! Так, может быть, витающие в кубрике запахи — это и есть истинный букет войны?

— Это тебе, командир, не марш-броски бегать! — устало улыбнулся он сам себе в неверном свете прилепленной к подоконнику свечи и упал в черную яму.

*  *  *

 

Что со мной? Где я?

Дэн открыл глаза.

Над ним не было ни потолка, ни неба. Лишь обступивший со всех сторон мрак сходился куполом над запрокинутой вверх лицом головой и лежащим, словно отдельная самостоятельная часть, остальным телом. Тусклый рассеянный свет накрывал его серовато-желтым колпаком, возникая, словно ниоткуда. Дэн понимал, что находится в горизонтальном положении. Но ни твердой, ни мягкой поверхности под собой не ощущал. Он словно висел в окружающем его пространстве, запеленутый в этот призрачный свет, растворенный в нем.

И тогда нахлынул жуткий, первобытный, панический страх.

Где я?

Что это? Чистилище? Преисподняя? Тот самый тоннель, в который, по рассказам вернувшихся к жизни, уходят души умерших?

Я ведь некрещеный. Неужели тому, кто не принял крещение, действительно нет места ТАМ? Ни среди грешников, ни среди праведников? И неужели теперь мне предстоит находиться так вечность: живой разум в неживом и неосязаемом мире.

Единственными реальными ощущениями оставались тупая ломота в затылке и горячая пульсирующая боль в шее.

Дэн попробовал шевельнуть губами. Тонкая зеленовато-серая корка с похрустыванием разошлась над бездонным обезвоженным колодцем рта. Непослушный, словно набитый сухим мхом язык невнятно выдавил:

— Вде я? Пить…

— Очухался, брат? — среди желтого потустороннего сияния появилось смазанное, но вполне земное человеческое лицо.

Дэн напряг глаза, тяжким тупым усилием сводя фокус безвольно разъезжающихся зрачков. И в ставшей более четкой картинке увидел покрытый конопушками нос, сострадательно сморщенные пунцовые губы с редким рыжеватым пушком над ними, сочувственно-понимающие зеленовато-коричневые глаза. Чуть ниже, под клином не очень чистой, покрытой пупырышками шеи — серый край солдатской нательной рубахи и линяло-бежевый воротник синей казенной пижамы.

Ни в раю, ни в аду таких лиц быть не может. Такие лица в таком оформлении есть только на земле и только в одной стране.

Я жив.

Постепенно проявился над головой мрачноватый бетонный потолок полуподвального помещения. Над сливающейся с серой стеной дверью обнаружился и источник еле мерцающего желтого освещения — самая обычная, наверное, двадцативаттная лампочка.

Это госпиталь. Да. Это — госпиталь. Мне давали наркоз. Делали операцию.

Да. Делали операцию. Потому что у меня ранена шея.

Нет. Не просто ранена. У меня перебит позвоночник. Перебит там, где шея. Поэтому я чувствую все, что происходит с головой, но не чувствую остального тела.

И невыносимый, запредельный ужас швырнул его черными лохматыми лапами в пропасть беспросветного и бездонного отчаяния.

— У-у-у!

Завыть! Так хотелось завыть! Но даже этого не смогли сделать ни заскорузлые губы, ни одеревеневшая глотка.

— Попить? Сейчас дам попить! — хлопотливо пробормотал солдатик. — Я только доктора спрошу: можно тебе пить?

 

— Ну, как дела, герой? — Над Дэном появилось другое лицо. Он его не помнил. Понимал только почему-то, что это — врач, тот самый хирург, который его оперировал.

— Очухался. Говорить уже пробует, — радостно сообщил добровольный медбрат, — пить просил.

— Дай ему глотнуть. Чуть-чуть, смочи только, чтоб не захлебнулся. Ему сейчас глотать трудно.

Шершавые руки с грязноватыми, обгрызенными ногтями поднесли к губам Дэна эмалированную кружку, влили несколько капель в жадную трещину рта.

— Молодец. Выжил. С таким ранением редко кто выживает. Но здесь мы больше ничего сделать не можем. Тебе нужно в толковую реанимацию, чтобы закрепить результат операции. Полетишь на самолете в Ростов. Так что, пока не долетишь, держись, брат, за жизнь зубами.

— Зачем? — хрипло, но ясно и четко.

— Не дури. Раз выжил, значит, есть зачем. Поживешь — узнаешь…

 

Потом появился следователь прокуратуры. Он задавал какие-то вопросы.

Дэн не понимал, для чего это. Что такого необычного в человеке, раненом на войне? Но вдруг вспомнил, что войны-то нет. Никто ее не объявлял. Кто кому объявлять-то будет: Москва — Грозному, одна часть России — другой?  Даже чрезвычайное положение не ввели. Поэтому, как и в любом другом городе, и здесь по каждому факту стрельбы должна проводиться проверка. А раз ранен милиционер, значит, расследовать дело должна прокуратура: это ее подследственность. Все правильно. Дэн даже удивился, что еще в состоянии так логично мыслить. Он стал вслушиваться в вопросы. И даже что-то отвечал, пока раненая шея снова не напомнила о себе новым приступом острой боли, и очередной ответ не перешел в мучительный стон.

Пришедшая на зов солдатика медсестра по-армейски просто пояснила следователю, куда ему следует уйти, и сделала Дэну укол. Прояснившееся было сознание вновь расплылось. Голова наполнилась приятным розоватым туманом, и лишь в основании затылка что-то раздражающе настойчиво пульсировало и потюкивало, напоминая о притаившейся на время ядовитой гадине боли.

— Так, герой, скоро борт уйдет. И друзья уже заждались. Попрощайся — и удачи тебе! — хирург ободряюще похлопал Дэна по руке.

Его слова раненый услышал. А вот дружескую руку не почувствовал. Он ведь не чувствовал и своей…

На улице его ждали ребята. Весь отдел, точнее, та его часть, что приехала в эту смену.

Они уже знали, что тупая пээмовская пуля превратила несколько сантиметров дэнова позвоночника в кашу из костей и тканей спинного мозга. Что разрыв этот невосстановим и невосполним. И что Дэн никогда больше не встанет на ноги и, скорее всего, всю оставшуюся жизнь проведет лежа в постели. А еще они знали, что, несмотря на уклончивые ответы хирурга, Дэн сам все прекрасно понимает. Он — профессионал.

Не попрощаться с Дэном ребята не могли. Но и как себя держать с ним, не знали. Все что угодно, любое другое ранение, пусть самое тяжелое… Тогда бы и про свадьбу, до которой все заживет, обязательно вспомнили, и выжить во что бы то ни стало потребовали. И пообещали бы, что если помрет, то даже на порог отряда больше не пустят. И действовали бы эти незатейливые шуточки, как всегда. Хорошо бы действовали. Ведь в них не слова важны. А то, что скрыто за словами: надежда друзей на лучший исход и искреннее желание вновь увидеть своего братишку в строю, рядом, живого и надежно подремонтированного.

А тут… Каждый боялся лишнее слово сказать. Каждый понимал, что может услышать в ответ то страшное, что уже услышал хирург.

Дэн избавил их от необходимости что-то неуклюже придумывать и делать самим:

— Курить хочу…

Мужики с суетливой готовностью раскурили сигарету, осторожно вставили ему в губы. Сами задымили, перебрасываясь короткими нейтральными репликами.

Столбик пушистого горячего пепла упал с сигареты Дэна на уголок рта, обжигая кожу. Но никто этого не заметил. А сам Дэн не мог ни стряхнуть его рукой, ни сдуть, ни даже сказать об этом друзьям, боясь, что и сама сигарета провалится сквозь разжатые губы прямо в глотку. И в этом пустяке, как в огромном страшном кривом зеркале отразилась вся его будущая жизнь. Жизнь абсолютно беспомощного калеки.

Он пытался удержать слезы. Но не мог. Прозрачные, ядовито-горькие капли взбухли в уголках глаз, скатились на сухие горячие виски. Одна из них, противно щекоча, затекла в ухо. И нельзя было встряхнуть головой, чтобы выпроводить наглую непрошеную гостью.

Жорка заметил, что происходит что-то не то. Заботливо сдул пепел с лица Дэна, незаметно, вроде невзначай, стер следы влаги с висков, стал присматривать, время от времени снимая прогоревший табак намозоленными на тренировках крепкими пальцами.

— Так, все! Ему как можно скорей надо попасть в Ростов, — прервал прощание врач.

Жорка забрал из губ друга окурок. Собровцы по очереди неловко, осторожно обняли товарища, попрыгали на броню окончательно осиротевшего «Домового» и в угрюмом молчании дожидались, когда носилки загрузят в санитарный уазик. Ждали, чтобы напоследок еще раз хотя бы помахать вслед рукой. Ведь никто не знал, какой будет новая встреча… и будет ли она вообще.

А Дэн закрыл глаза, желая как можно скорей остаться в одиночестве или, еще лучше, снова впасть в забытье.

 

*  *  *

 

Та-ак! Вон, он значит, какой — НАШ блокпост! Крепость наша. Бастионы — равелины — башни — подземные ходы…

На перекрестке двух улиц, бетонными блоками-фээсками выгорожен прямоугольник: метров тридцать на двадцать. Точнее, из блоков сложены три его стороны. Четвертую образует стена пятиэтажного дома, к которой прижался строительный вагончик для отдыха свободной смены. В стенах прямоугольника — бойницы. По центру стоит главная ударная сила этой крепости — БТР с экипажем из солдатиков ВВ. Под одной из стен из тех же фээсок закуточек выложен. «Туалет типа сортир», как говаривал бессмертный Папанов. Только нет под этим туалетом выгребной ямы. Всё на одном уровне с постами, на асфальте. Зимой-то, наверное, терпимо было. А сейчас солнышко пригревает. Аромат… сказочный.

На крыше пятиэтажки — тоже позиции блокпоста. С них бойцы прикрывают тех, кто внизу. И контролируют окрестности. Далеко-о-о с крыши видать. Частный сектор с двух сторон как на ладони. Плохо только, что через улицу — такие же пятиэтажки, совсем рядом. Окна в этих домах нежилые, мертвые. А значит: приходи кто хочешь и делай что вздумается.

— Вот отсюда и надо главных поганок ждать? — то ли спросил, то ли прокомментировал Змей.

Жизнерадостный, улыбчивый старлей-вэвэшник, сдававший блок, радостно покивал головой:

— Ага! А еще с тылу. Вон — стройка незаконченная. И подъемный кран. Видишь, какой интересный: не на ажурной конструкции закреплен, а на цельной стальной трубе. Так один клоун придумал: в эту трубу днем забирается, а как стемнеет, из бесшумки — шлеп, шлеп! Мы уже поняли, что «винторез» работает. Стали слушать, на звук из автоматов отвечать. А он все стреляет, сука! Каждую ночь. Вспышек не видно, звук — еле шипит. Что ему наш огонь по площадям? Труба-то толстая. Троих нам выбил, пока мы поняли, где он сидит. Днем проверили — точно: уютное гнездышко. И винтовка там. Он утром вылезет незаметно, за стройкой-то не видно, и отдыхать идет. Мирный гражданин, без оружия… Ну мы его снова дождались, да как из бэтээровских пулеметов дали по трубе! Видишь решето! Утром подошли. А он застрял там, висит, стонет. Ну, мы ему снизу из подствольника и добавили. Что осталось, легко вниз ссыпалось… А сейчас на эту стройку тоже какая-то бригада лазит, с автоматами. Ну, с ними уже сами разбирайтесь. Имей в виду: сегодня они сюда наползут. Знают уже, что новенькие на блоке. Будут щупать.

— Спасибо за предупреждение.

— Кушай, не обляпайся! Ну, все. Мне пора.

Старлей быстро нырнул в чердачный люк, и дробь его ботинок гулким барабанным эхом проскакала по лестничным пролетам пустого, выжженного подъезда. Ему было куда спешить. На улице у блокпоста уже в третий раз нетерпеливо сигналил «жигуленок», в котором, кроме второго такого же разбитного и молодого лейтёха, сидели две симпатичные девчонки. Похоже, братья-вэвэшники сумели наладить контакт с местным населением. Ну что ж, они этот квартал отбивали, они в нем зацепились, блокпосты понастроили. Их право и попользоваться плодами своего героизма…

Внизу уже вовсю бурлила новая жизнь. Мамочка переругивался со взводным. Любители техники облепили БТР и терзали вопросами обалдевших от такого внимания солдатиков. Один из бойцов, разложившись прямо на асфальте, рисовал таблички для ограждения.

Еще утром Змей стал дотошно выяснять, на каком основании его бойцы могут открыть огонь, если какой-нибудь чужак, даже без оружия, попытается приблизиться к посту или, тем паче, проникнуть на его территорию. Мало ли что: достанет из кармана гранату или вообще рванет спрятанный под одеждой «пояс смертника»…

Мнения были разные. Но все начальники сходились в одном: охраняемая зона должна быть обозначена ограждением и предупреждающими надписями, в том числе обязательно на чеченском языке.

Сказано — сделано. Мамочка, взявшийся за исполнение этого поручения, позаимствовал одну табличку с периметра комендатуры. На большом куске фанеры русскими буквами было написано: «Саца! Чекх вала мегар дац!»

—                         Это как переводится? — спросил Мамочка у сержанта-вэвэшника, скучающего на КПП.

—                         Саца — по-ихнему «стой». А дальше… «Проход запрещен. Будут стрелять!» — не очень уверенно ответил тот. — Я что тебе, на чеха похож? Спрашивай у них!

Реплику эту Мамочка проигнорировал. А вот надпись на образце его вполне удовлетворила. Правда, уже на блоке выяснилась неприятная деталь. Его помощники из экономии нарезали слишком маленькие фанерки под таблички. Все слова не помещались. И сейчас Мамочка и его самодеятельный художник стояли, задумчиво почесывая затылки.

— Да, ладно, пиши первые две фразы: «Саца! Чекх вала». И так понятно, что если проход запрещен, то не фиг лазить, — принял мудрое решение старшина.

Змей не стал вмешиваться. Так — значит так…

Оставалось осмотреть еще один объект. Прямо над блоком нависал строящийся двухэтажный частный особняк, да еще и с мансардой. Домина этот был уже практически закончен. Судя по всему, оставались только отделочные работы. Дорогущий кирпич в обернутых полиэтиленом блоках, ящики с мраморной плиткой и коробки великолепного кафеля говорили о том, что внутреннее убранство этого сооружения должно будет соответствовать его помпезному внешнему виду.

— Как тебе избушка? — кивнул на особняк Змей подошедшему Пушному.

— Плохо живут бедные чеченцы. Совсем ограбили их русские империалисты, — печально вздохнул в ответ сапер, ютившийся со своей стремительно разраставшейся семьей в однокомнатной квартире.

— Ну, пойдем, посмотрим, что там у этих бедняков внутри делается. Вояки говорили, что дом жилой, оттуда стрелять никто не будет. Но свой глаз — алмаз. Да и не очень-то похоже, что там уже кто-то поселился.

Вот и верь после этого людям! Недостроенный особняк принадлежал большой семье, которая жила здесь же, рядом, через забор, в домике поскромнее. Но, пока шли боевые действия, работы в пустующем здании они прекратили. Никто в нем не жил, и никто его не охранял. Залазь на чердак и бей любого бойца на блокпосту через круглые отдушины — на выбор.

Правда, по словам хозяев, ни они, ни чужие люди пока в этот дом соваться не рисковали. Похоже было, что там кто-то понаставил мины.

Пушной загорелся немедленно:

— Змей, надо чужое все поснимать, свое поставить. Мы ж не знаем, кто минировал! А вдруг духи? Придут, обойдут свои ловушки и перестреляют нас, как кур на насесте!

— Погоди…

— Ну, хоть посмотреть!

— Ладно… Только осторожно там. Мы тебя прикроем снизу.

 

Змей, сидя на крылечке особняка вместе с двумя бойцами, терпеливо дожидался результатов инспекции. Пушной был прав. Людей на то, чтобы перекрыть постами и этот дом, не хватит. Значит, надо так его нашпиговать всякими подарочками, чтобы никто чужой, особенно ночью, не смог туда забраться безнаказанно.

 

Взрыв Змей не столько услышал, сколько почувствовал. Крыльцо вздрогнуло, поддав их снизу крепким толчком. И тут же из круглых отдушин мансарды вылетели длинные струи пыли. Будто огромный пылесос прорвало.

Змей подлетел, как подброшенный катапультой.

Сердце екнуло и бешено запрыгало в грудной клетке.

Подрыв! Ах, Пушной-Пушной! Не дай Бог! Что я твоей Татьяне скажу, когда она придет своего мужа встречать: пятилетняя дочка у подола и двойняшки на руках…

Бойцы рванулись было вовнутрь дома, откуда повалила пахнущая смертью смесь все той же пыли и тротиловых газов.

— Стоять! Еще и вы нарветесь!… Я пойду. Смотрите по сторонам.

Змей, до боли сжав зубы и до рези в глазах всматриваясь под ноги, осторожно вошел в прихожую. Свежая пыль припорошила следы Пушного, но рубчатые следы его ботинок были все же видны на толстой подушке старых наслоений. Вот по ним и ступал осторожно командир, готовясь увидеть в конце этой цепочки, ведущей на верхние этажи, тело своего сапера.

Но это тело, азартно скаля зубы и на ходу сматывая фал саперной кошки, уже само спускалось по деревянной лестнице навстречу Змею.

— Хитрые, твари! Но нас тоже не лохи учили! Я их заморочку убрал. Надо в отряд смотаться, взять кое-что, будет им сюрпризик!

— Ты сначала скажи, что за сюрпризики ТЫ нам устраиваешь? А?!

— Да они там под обычной растяжкой противопехотную мину на неизвлекаемость поставили. А я ее — кошечкой…

— Ты!… Кошечка! — Змею так захотелось треснуть брату-омоновцу по радостно сверкающим зубам, что он аж отступил на шаг, от соблазна подальше. — Ты нас предупредить не мог?! Мы тебя уже хоронить собрались!

— Да… что-то не подумал…

— Уф-ф-ф! — Змей вытер мокрый лоб, вышел на крыльцо и тяжело опустился на грязные, но теплые, а главное, твердые, в отличие от его собственных ног, доски. — Сигарету дайте!

Бойцы удивленно посмотрели на командира. Всем было известно, что он не только сам не курил, но и курильщиков отрядных гонял за дым в кабинетах и за бычки на заснеженных дорожках возле здания ОМОНа. Откуда им было знать, что именно потому и воевал командир с курцами так беспощадно, что сам когда-то смолил не по мелочи. И, бросив это пагубное занятие, стал очень тяжко переносить «вторяковый» дым, извергаемый другими.

Змей, отмахнувшись от зажигалки, сидел, вертел у себя под носом пальцами с размятой сигаретой и потихоньку оттаивал, наслаждаясь запахом хорошего табака, теплом, исходящим от крылечка, и покоем, возвращающимся в перебулгаченную душу.

По улице мимо блокпоста тек почти непрерывный поток транспорта. Шли люди. Досмотровая группа, закрыв лица от пыли матерчатыми косынками, уже вовсю работала, выборочно проверяя машины и документы у водителей. Иногда останавливали и  пешеходов. Народ вел себя по-разному. Кто-то злился, кто-то был равнодушен, кто-то улыбался и шутил.

А две девчонки-чеченки, лет по восемнадцати, построив глазки омоновцам, оживившимся при их виде и решившим непременно проверить у них документы, вдруг прыснули, а затем и вообще расхохотались в голос.

— Что у вас там написано? — одна из них показала пальцем за спину бойцам.

Те оглянулись.

У въезда на территорию блокпоста на протянутой проволоке Мамочка гордо развешивал непросохшие еще таблички.

Старшина услышал вопрос.

— Тут написано: «Стой! Проход запрещен». Не понятно, что ли?

Девчонки снова закатились смехом.

— Да что такое?

— Совсем не так!

— Ну, да?! Вот же, мне говорили… — Мамочка достал «полнометражную» табличку и помахал ею перед хохотуньями.

Те развеселились еще больше:

— Это вы сократили так?

— Ну…

— Это вы по-русски сократили… Тут про стрелять совсем ничего нету. «Саца» — это «стой». А «Чекх вала мегар дац»…  без последних двух слов совсем смешно получается…

 

— Ну что, изобретатели? — после занятий по чеч/p/pенскомуp языку Змей окончательно отошел от последствий саперной «тренировки».

— А ну их! Ни разу не русские… — отмахнулся старшина.

— Вот то-то, брат. Это нам — первый урок. Помнишь: «В чужой монастырь со своим уставом»? А ведь нам, хочешь не хочешь, надо искать с этими людьми общий язык. И не только в таких табличках…

 

*  *  *

Змей

 

Вот и закончилась наша первая боевая ночь в Грозном.

Закончилась без суеты, без страха. И если поцокали мои орлы зубами, то не из-за пулявшей всю ночь по блоку «биатлонки» и не из-за автоматчиков, точно исполнивших прогноз старлея, а только от неожиданного после вчерашней дневной жары ночного заморозка.

Так что, командир, через левое плечо поплюй, но, похоже, можешь себя поздравить.

Пусть командировка только начинается. Пусть это всего лишь одна из предназначенных твоему отряду сорока пяти ночей. Пусть война в любой момент может подкинуть любой страшный сюрприз. Вон как с Дэном судьба обошлась. Не удалось нам встретиться…

А все-таки ты готов. И орлы твои готовы.

 

А солнышко снова шпарит.

Воспоминания о ночном заморозке вместе с потом из-под «Сферы» солеными ручейками утекли. Даже странно подумать, что дома еще сугробы лежат и метели вовсю буянят. Сейчас бы окрошечки холодненькой… Кстати, давеча, когда шли на базу из ГУОШа, проезжали мимо рынка. Похоже, в Грозном народ действует по правилу: война войной, а торговля по расписанию. На рынке народу полно, и издалека видно, что прилавки зеленью забиты. А хочется зеленочки-то, травки-силосу, витаминчиков! Правда, мужики в комендатуре говорили, что цены еще высоковаты, надо чуть подождать. Да только дорога ложка к обеду. Когда всего полно будет, то и охотка отойдет. А вот сейчас лучком зеленым в солонку ткнуть да с черным хлебушком его! Или редисочкой свежей, ядреной похрустеть… Все,  сил нет, слюна аж фонтаном брызжет. И вообще: аль мы не крутые, аль не заслужили?!

— Мамочка!

— Здесь, командир!

— Давай готовь машину и группу прикрытия. Смотаемся на рынок, посмотрим, как тут народ живет. Да надо к обеду зелени набрать. А то мы, как бригада вурдалаков, выглядим. Морды бледные, губы синие. В медицинские учебники можно фотографироваться, в раздел про авитаминоз. Сколько тебе времени нужно?

— Пять минут.

— Время пошло…

Пять — не пять, но через десять минут уже и «Урал» у коменданта выпросили, и сопровождение в полном боевом из-под брезента радостными физиономиями сияет. Ну, понятное дело — весь цвет отряда здесь. Первый выход в город, на оперативный простор. Это тебе не на блоке торчать, марсианские пейзажи на грозненском асфальте рассматривать.

 

Рынок как рынок. Все та же туретчина, китайчатина, польский ширпотреб. Все те же сникерсы-марсы-пепси-колы. Торгашки, в основном чеченки, галдят, как положено. Зазывают, подначивают.  По-русски почти все нормально говорят. Только гласные потягивают, нараспев как-то. Шипящие очень любят. И букву «в» смешно выговаривают: губы в трубочку, как англичане свое «дабл-ю», из-за которого до сих пор Шерлок Холмс в разных изданиях бегает за злодеями то с Уотсоном, то с Ватсоном.

Мужиков мало. Только мясо продают двое или трое. Да водку — один. Несколько человек у стенок киосков на корточках сидят. Надо повнимательней быть. А то в толпе и стрелять не надо. Сунут заточку под броник — ты еще по инерции идти будешь, а  твой «приятель» уже испариться три раза успеет.

— Не разбегаться. Группой идем. Повнимательней.

Вот она, зелень кучерявая. Вот она, родимая. Тут надо Мамочку вперед запускать. Ох, и мастер торговаться. Рожа уже в улыбке расплылась, глазенки заблестели. В своей стихии человек.

Что-то с первой хозяйкой не сладились. Ну, понятно, кто же на Кавказе товар с первого захода берет? Тут торговаться не уметь — себя не уважать. Только делать это надо красиво. Не жлобства для, а искусства ради. Красивый торг — это состязание поэтов!

Ну вот, тетка-покупательница весь кайф обломила! По виду своя, русачка. Только странная какая-то, бледная, лицо, как испитое. Дерганая, похоже, с легкой шизой. Мамочка со второй продавщицей уже целую сагу о молодой редиске сложили, уже партию на два голоса без фортепьяно дружненько так стали выводить… А эта подошла, теребит пучки: то ей не так, это — не эдак. Есть такая категория рыночных посетителей. Им в удовольствие пройти, поприценяться, ничего не купить, зато каждому продавцу его товар охаять. Желчь слить. Обычно торгаши таких мгновенно вычисляют и либо игнорируют, либо сразу отсылают подальше. Но наша чеченка вежливая оказалась. Хоть и видно, что ничего эта тетка покупать не будет, хоть и сбила она нам торг красивый, но не злится торговка, отвечает ей на все вопросы, разговаривает вежливо. Наверное, боится русской при нас дерзить. То-то! Это вам не дудаевские времена, когда о русских здесь любая мразь ноги вытирала, как хотела. Теперь у них защитники есть!

— Ну, вы будете брать что-нибудь? — Мамочка ухмыляется галантно.

— Нет, дорого. Что это за цена? С ума совсем сошли.

Женщина бережно кладет пучок редиски на место (что ж не швырнула для полноты возмущения?) и, отвернувшись, уходит, наконец.

Ну ладно, и нам пора. Мамочка затаривается в два пакета, сбив цену чуть не вполовину. Хозяйка торжественно, в знак признания его несомненного таланта, еще три пучка укропа бесплатно вручает. Комплименты, обещания теперь покупать зелень только у этой красавицы (благо ее джигита рядом нет), аплодисменты, занавес…

А на базе уже борщ с тушеночкой доваривают. Сейчас мы туда укропчику, чесноку меленько рубленного, да под лучок… Есть счастье на свете, люди добрые!

 

Вон как наряд в столовой при виде роскоши такой развеселился. Так: пока они борщ доводят до абсолютного совершенства, а столы — до уровня фламандских натюрмортов, надо быстренько в комендатуру мотнуться. Турчанинов обещал подготовить график патрулирования, да, если честно, и желание поделиться первыми впечатлениями аж распирает…

Что-то нет Федорыча. Ни в штабной комнате, ни в спальне. Может, на улице? В комендатуре аж три входа-выхода. Два со двора, для своих, третий снаружи — к шлагбауму и пункту выдачи гуманитарки.

Точно, вот он. Возле шлагбаума с народом стоит. Откуда их столько? Старики, женщины, некоторые с детьми. Есть и чеченцы, но в основном свои, славяне. И тоже лица странные: мимика дерганая и блеск в глазах, как у той женщины на рынке. Виктор Федорович им что-то объясняет. Мягко так, как доктор тяжелобольным:

— Чуть-чуть подождите. Сейчас подойдет помощник по тылу. Обязательно поможем. Хоть немножко, но поможем.

Ко мне направился. Надо расспросить, что тут за народное собрание.

— Здравствуй, дорогой. Как первая ночь на блоке? Без проблем? Ну и молодцы. А у нас — вон видишь… Вот беда, беда! Посмотришь на людей, самому три дня кусок в горло не лезет. А как всем помочь? Красный Крест только рекламу себе создает, а реальная помощь — мизерная. Гуманитарку привозят — ее всю сильненькие, да блатные растаскивают. Люди сутками в очередях стоят, дождаться не могут, в обмороки падают. Чеченцам легче. У них родня в селах. Кому совсем невмоготу — уезжают к своим. В городе все равно ни работы, ни условий для нормальной жизни. А эти… пока бои шли, по подвалам сотнями от голода и жажды умирали. Вышли из подвалов, а кто их накормит? Где квартиры уцелели — мародеры прошлись. Рады последние вещи за банку тушенки отдать, а где те вещи? Одна надежда — на нас. А что у нас, склады, что ли? Мы тут уже все, что могли, поотдавали: перловку, пшено, макароны разные, а все равно — капля в море…По помойкам бродят, да сейчас и на помойках ничего не найдешь. На рынках побираются. Вокруг еды ходят, смотрят, оторваться и уйти не могут. А купить не на что… Слушай, ты за сутки хоть немного отдохнул? Что-то выглядишь неважно, не приболел?

— Да нет, все нормально. Климат непривычный, жарковато. Ничего, освоимся. Я… я к своим пойду. А насчет патрулирования попозже зайду, ладно?

— Хорошо, давай попозже. Но все-таки, дружище, ты в медпункт зайди. Что-то ты мне не нравишься…

 

            Я сам себе не нравлюсь, Виктор Федорович. Ненавижу! Ненавижу это тупое самовлюбленное животное, стоявшее в двух шагах от смертельно голодной женщины и не догадавшееся протянуть ей хотя бы жалкий пучок редиски.

            Сытый голодного не разумеет.

            Какие страшные слова.

 

— Командир, обед готов!

— Что-то неохота, жара, что ли?

— Команди-и-р!

— Давайте пока без меня. Я попозже. Мамочка… ты вчера ворчал, что нам крупы всякой напихали на целый полк. Собери ее быстренько, да еще что-нибудь… Там у комендатуры люди голодные стоят…

 

Мы готовились к этой войне.

Нам рассказывали, как вести себя с местными при проверке документов.

Но среди местных десятки тысяч мирных людей, ни в чем не виновных и врасплох застигнутых этой бойней. Среди них тысячи русских, украинцев, армян, евреев…

Мы до автоматизма отрабатывали действия при штурмах зданий и при «зачистке» населенных пунктов. И мы твердо усвоили, что в подвал всегда нужно заходить втроем: сначала граната, а затем — ты и напарник.

Но как штурмовать дома и подвалы, в которых укрываются не только боевики, но и чудом уцелевшие под бомбежками и артобстрелами старики, женщины и дети?

Мы изучали методы своего выживания в экстремальных ситуациях.

Но представить себе не могли, что будем жевать наши сытные пайки под чужими  безумными голодными взглядами.

Нас, сытых, здоровых и сильных, послали с оружием в руках защищать этих людей.

И вот мы пришли.

           

Ну так что, командир? Ты готов к такой войне?

Ростов

Дэн

Ну что значит «больше нельзя»?! Кому нельзя? Тебе? А мне нужно! Понимаете вы все или нет: НУЖНО!!!

Вам бы так. Вам хотя бы половину, хотя бы кусочек этой боли… Вы бы сами кололись не переставая, только ампулы бы хрустели.

Ушла. Все равно ушла.

Да они, наверное, тырят эти лекарства, а мне воду или витамины какие-нибудь ширяют. Ну не может же так быть, чтобы всего пятнадцать минут укол действовал. Всего пятнадцать минут избавления от всего этого. Даже отойти от старого приступа не успеваешь. Ни поспать, ни расслабиться. Лежишь и ждешь: вот сейчас… сейчас опять начнется.

Нет, зря я так. Зачем я так? Эти девчонки не могут так поступать. Знаю, что бывает такое. Но эти — не могут. Помогают ведь уколы. Ненадолго, но помогают. Да нельзя и представить, чтобы, например, Надя так сподличала. Ребята говорили, что  у нее в этом госпитале брат умер, от ожогов, танкист. Мучался перед смертью страшно. Вот она и осталась здесь работать. Брата не стало, а братья остались. Она до сих пор не может выдерживать, когда нашу боль видит. Что угодно сделать готова, лишь бы помочь. Я этим пользуюсь. Да, пользуюсь. А как еще? Кто бы на моем месте, под этими пытками, не пользовался?

Вот оно…

Тяжелый чугунный домкрат растопырился внутри черепа. Основанием своим в низ затылка уперся. А верхушка с медленным скрипом вверх пошла: сжимает, сминает мозг, выдавливает глаза. Сейчас кроваво-желтая жижа из ушей, из глазниц фонтаном брызнет. Давай, ну давай же: сделай это, убей меня!

Не убьет, сволочь!

Угол палаты перед глазами. И окно. Не вид в окно: лежу низко. А сама рама со стеклами. Это — весь мой мир.

Он плавает сейчас, этот мир. Колышется. Свет из окна нестерпимый, глаза режет. Шторы закройте! Выключите это окно проклятое!

Угол зашевелился. Мох лезет из него. Прямо на глазах растет. Вот уже весь верх покрыл. Грибок такой, наверное. Быстро растет. Вот уже весь угол затянул и шевелится, как живой. Надо у ребят спросить, почему у нас такой угол мохнатый? Почему его не чистят?

Нет, врешь! Не может быть угол мохнатым. Вспомни: когда нет боли — чисто все. Здесь же реанимация. Нет, это не мох, это — боль моя. Вот и не спрошу. Пусть он хоть до меня дорастает, все равно не спрошу. Я не позволю себя дураком считать. Я в дурку не пойду. Не бывает мохнатых углов в реанимации! Что, не нравится, гад лохматый? Куда же ты? Исчез.

Чистый угол, чистый. Вылизанный, как вся палата. Тетя Вера ее по два раза на дню с какой-то карболкой вымывает, в каждый закуток с тряпкой заберется.

А может, ее попросить помочь, а? Нет, выдаст. Она выдаст. Она сразу врачу скажет. Верующая она. Серёга вчера брякнул вслух, что жить не хочет, так она его изругала «за такие глупости, за грешные мысли». Так кого же попросить? В Ростове должно быть полно наркоты. Девчонки-санитарки рассказывали, что военные вовсю промедолом торгуют. Попросить, чтобы купили шприц-тюбиков с десяток. Мол, чтобы ночью самому колоться, сестер не дергать, или еще что-нибудь придумать. А хватит десяти тюбиков, чтобы точно не проснуться? У кого спросить? Нет, не поверят. И не купят никогда. А то, что положено, сами колют, не заначишь. Жаль, можно было бы потерпеть денька три, подкопить… А кто уколет? Ты сам уколешь? Ты забыл, что руки твои лежат, как чугунные. Чувствительность в плечах, в самом верху появилась, но кисти не поднять, пальцами не шевельнуть.

Нет, это не пойдет.

Что у нас есть? Зубы есть. Вену перегрызть. Даже боли не почувствую. Но, опять же, для этого надо руку поднять.

Можно простынь потихоньку порвать. Жгутик свить и закрутить вокруг шеи. А как это сделать? К спинке привязать конец и потом перевернуться несколько раз. Ага, кто тебе позволит простыни рвать? Как заметят — сразу в дурку. И здесь нужно руками действовать. Да и как ты крутиться будешь? Тебя сейчас санитарка одна перевернуть не может, выздоравливающие помогают.

Надо разрабатывать руки. Научиться хотя бы чуть-чуть поднимать и пальцами что-нибудь зажимать. Бритва, мой станок — в тумбочке. Ночью разгрызть блок, отколупнуть лезвие и вскрыться тихонько, под простыней. После вечерних уколов. И до утра никто не помешает. Вот это реально.

Но не успеваю. До маминого приезда не успеваю. На это недели нужны, или месяцы. А тетя Вера сказала, что мама уже все знает, ей сказали. И она сюда дозвонилась. Какой день, интересно? Рейсы сюда по средам. Да она через Москву рванет. Она ждать не станет. В Москву каждый день несколько рейсов, и из Москвы сюда — тоже. Уже летит, наверное. Где же она денег возьмет? В долги влезет. А отдавать кто будет? Я?  Я теперь снова грудной. В кроватке лежать, плакать и жрать просить… а потом под себя, в пеленки срать.

Билеты — ладно. Не может быть, чтобы УВД не помогло. Положено. Ребята говорили: положено. Черт, ведь зачитывали нам приказ об этом. Слушал вполуха, не помню ни хрена. Я ведь ни умирать, ни дырки в организме зарабатывать не собирался. Герой! В общем, черт с ними, с билетами. Помогут, обязательно помогут. Наши меня не бросят. Все сделают. Только вот главного ни они и никто не сделает. Все, отбегал я свое. Как же мне до встречи с мамой уйти, а? Приедет, скажут, что умер. Похоронит. Поплачет. Но на этом для нее все мучения закончатся. Не придется всю оставшуюся жизнь судно из-под меня таскать. Она-то будет. А я этого не хочу, не могу допустить этого. Как я в первый же день здесь чуть со  стыда не сгорел, когда утка, плохо прилаженная, отошла, постель залило. И до сих пор, когда девчонки приходят меня подмывать, голова вообще трещать начинает, колотит всего. От осознания беспомощности  своей, от позора этого. Но здесь еще ладно, это их работа. Хорошие девчонки: не жалеют, не сюсюкают, чтобы сопли не распускал, и не злятся, хоть вкалывают, как рабыни, а получают копейки. Как родные себя ведут. Иногда и смеются, подшучивают по-дружески, чтобы не так стыдно было. Понимают, что у меня в душе творится. А ведь по-другому глянуть: молоденькие, симпатичные. Кто-то им ласки дарит, а я — подгузники загаженные. До бешенства доходишь, зубы крошатся, когда лежишь и думаешь, что это — до конца жизни. Не им. Они, если надоест работа такая, всегда уйти смогут. А вот я куда от себя уйду? И мама?

Как я боюсь этой встречи! Как я боюсь ее глаза увидеть!

— Да позовите же доктора, в конце концов. Ну, нельзя же терпеть такую пытку! Вам что, лекарства жалко?

Грозный

— Змей, ты бы поговорил с командиром полка… — Чебан, почти черный от пыли, покрывшей его и без того смуглую кожу, раздраженно следил, как с «Урала» вперемешку спрыгивают бойцы отряда и пацаны-срочники из полка ВВ. Эта разношерстная команда только что вернулась с временного блокпоста, который прикрывал один из въездов в город.

— Что за проблемы?

— Да их ротный, лейтёха, бизнес тут организовал. Мы на въезд в город пропускаем, а он со своими — на выезд. Я-то к ним не присматривался, у самих хлопот полно.  А ребята засекли, что этот клоун, когда тормозит машины, заставляет бензин сливать. И солдаты на подхвате: таскают канистры, переливают туда-сюда. Часу не прошло — полная бочка-двухсотлитровка. Мы-то думали, для техники, в полку с горючкой, наверное, туго. А тут чехи приезжают откуда-то, отстегнули ему бабки, загрузили бочку и ехать намылились.

— Да ты что?!

— Точно! Мы им: «Стоять!» А они: «Командир, все по-честному, мы деньги отдали…»

— Ну и?…

— Бочка — в «Урале». Бабки чехам вернули. Я спалить хотел, да расплакались, что таксуют, на жизнь зарабатывают, без бензина — никуда. А лейтёхе, уроду, сказал, что если еще раз за таким делом увижу, то он у меня будет пить этот бензин, пока не сдохнет. И, главное, сука какая: в полевую милицейскую форму переоделся и стоит. И мы рядом работаем. А чехи потом едут дальше и всем говорят: «Вот, омоновцы мародерничают!»

— Ладно, перетолкую. А ты вечером напомни. Надо всем ребятам сказать, чтобы на совместных мероприятиях повнимательней были. А то подставят эти орелики, не отмоешься.

Не откладывая дела в долгий ящик, Змей поднялся на второй этаж.

Командир полка, невысокий, кряжистый, лет сорока майор, казался еще старше из-за отстраненно-тяжелого взгляда глубоко посаженных блеклых зеленых глаз и из-за небрежно отпущенной, какой-то пегой бороды. Он сидел за маленьким, для первоклашек, столиком, в когда-то изящном, а теперь затертом и расшатанном «трофейном» полукресле и работал с истрепанной, проклеенной скотчем картой. Увидев Змея, «полкан» не особенно дружелюбно кивнул головой и уставился нетерпеливо-вопросительным взглядом: дескать, вываливай, с чем пожаловал, да только поскорей.

Вообще-то ОМОН был прикомандирован к этому полку, и Змей формально являлся подчиненным его командира. Но тот уже был научен горьким опытом общения с бойцами разнообразных «специальных» и «особых» подразделений. И старался ограничиваться только согласованием каких-то совместных мероприятий, предоставив рулить «ментами» офицерам комендатуры. Так что сейчас, слушая Змея, командир думал не о том, как ему поступать с лейтёхой-коммерсантом. Тут и так было все ясно. Он думал о том, сможет ли понять его простые и жизненные решения этот свеженький, упакованный с иголочки, еще практически не нюхавший пороху милицейский майор? Дисциплина в его отряде пока нормальная. От службы его парни не отлынивают, за спины братьев-вэвэшников не прячутся. Никакого сравнения с омоновцами-предшественниками, допившимися до того, что командир отряда от своих подчиненных прятался в комендатуре. Перед отъездом ручной пулемет в сортире потеряли. Если бы солдатик из полка не заметил, так и уехали бы без оружия…

С этими-то ребятами можно работать. Но служба — одно дело. А что за человек их командир, не подставит ли его? Понимает ли он, куда попал и что происходит? Понимает ли, через что прошли люди, которых он тут пытается перевоспитывать?

 

Когда в ходе январского штурма войска входили в Грозный, их полку была поставлена задача: прорваться к центру города вдоль двух длинных улиц, рассекающих кварталы частных домов. А затем ударить в тыл дудаевцам, зажавшим в смертное кольцо у железнодорожного вокзала остатки Майкопской бригады и тех, кто пытался вот так же — наскоком эту бригаду выручать. Сроки операции были определены предельно жесткие. Шли колонной, практически без разведки. Но когда полк вошел в город, то вместо частных домов, обозначенных на врученных офицерам картах, перед ними выросли могучие корпуса давно уже отстроенного огромного завода. И единственным направлением, по которому можно было хоть как-то продвигаться, оказался узкий коридор между двумя длинными глухими бетонными заборами. А в конце этого коридора их ждал тупик из внезапно обрушенных боевиками плит, вой посыпавшихся сверху мин, прицельные, почти в упор, выстрелы из гранатометов и пулеметные очереди…

Командир полка погиб в первые же секунды. БТР, в котором он находился, запылал, выбрасывая бенгальские искры, а затем подпрыгнул на месте от взрыва боекомплекта и затянулся черным дымом. Несколько других бэтээров и боевых машин пехоты, пытаясь развернуться, почти заклинились поперек бетонной ловушки. Обезумевшие люди метались между заборами и бронированными бортами, среди расшвыривающих их взрывов и визжащих в рикошетах пуль.

Боевики не ожидали, что в такой адовой мясорубке найдется хоть кто-то, кто сумеет сохранить самообладание. Но командир второго батальона, выпрыгнув из своей размотавшей разбитую гусеницу БМП, под разрывами мин и щелканьем сыплющихся градом пуль проскочил к ближайшему бронетранспортеру. Нырнув в открытый люк, он за шиворот вытащил в десантный отсек впавшего в ступор восемнадцатилетнего механика-водителя и занял его место.  А затем, раскачивая тяжелую бронированную махину взад-вперед, расколол, разворотил бетонные плиты заборов сразу по обе стороны. Те немногие из офицеров, что находились в технике, уцелевшей в первые минуты боя, последовали примеру своего товарища. В спасительные проломы, к зданиям ближайших корпусов хлынули оставшиеся в живых люди. За ними, пятясь и огрызаясь из пушек и пулеметов, вползла «броня». А озверевший, ухлестанный кровью из рассеченного лба комбат, по пояс высунувшись из люка, сорванным, яростным голосом кричал бегущим:

— Ко мне! Ко мне!

Первыми к нему рванулись парни из разведвзвода.

Когда колонна входила в западню, их было семнадцать человек, вместе с их командиром, веселым отчаянным старлеем, которого его бойцы просто боготворили. Это он учил их «рубиться» в рукопашном бою, не считая синяков, ссадин и шишек, не боясь сверкающих ножей и гудящих, как шмели, нунчаков. Это он безжалостно наказывал их за малейшую оплошность, бросая на пол и заставляя отжиматься до радужных кругов перед глазами или до упаду гоняя в полной экипировке по полосе препятствий. Это он, пока весь полк мирно спал по ночам или нес службу по привычному дневному распорядку, сутками таскал свой взвод по буеракам и болотам без воды и жратвы. И это он беспощадными уроками боевого братства вдалбливал им в головы, в души, в сердца и в спинной мозг — до глубины рефлекса —  простой и ясный закон: «Разведка своих не бросает».

И в тот день девять его пацанов, самому старшему из которых накануне исполнилось двадцать лет, внесли в проломы на себе и втащили волоком за собой всех остальных восьмерых. И своего командира с размозженной осколком головой. И верхнюю часть туловища так и не успевшего на дембель сержанта — замкомвзвода. И пускающего изо рта кровавые пузыри снайпера Серегу «Яблочко». И других — стонущих и уже замолкших.

Услышав комбата, они сначала бережно уложили своих товарищей на промерзшую землю под стеной трансформаторной будки, хоть немного прикрывающей от шьющих воздух пуль и осколков. Перехватив двух бегущих солдат, пинками и затрещинами быстро привели их в чувство и оставили с ранеными под командой своего товарища, который, затянув жгутом перебитую левую руку, сжимал в правой пистолет погибшего старлея.

А потом разведчики бросились к комбату. С полуслова поняв офицера, они разделились на две группы. Прихватывая по пути способных соображать и двигаться сослуживцев, кружа по незнакомым заводским лабиринтам, эти группы сумели зайти в спину боевикам. У них было с собой немного боеприпасов, и для них это был первый настоящий бой. Но беспощадный удар осатаневших людей, сумевших превратить свой смертный страх в боевую ярость, был шоком для боевиков, увлекшихся легкой и веселой стрельбой по беспомощным живым мишеням.

Комбат очень просил привести языка, у которого можно было бы узнать, что происходит в городе, и раздобыть хоть какую-нибудь карту, взятую у врага. Разведчики принесли несколько рукописных схем. А еще прекрасно выполненную, склеенную в виде карты копию аэрофотосъемки города с полной схемой организации обороны этого района. Съемка была свежая. На дудаевской карте были и этот завод, и коридор-ловушка, и обозначенные возможные направления движения российских колонн. А зелеными крестами размечены места, где эти колонны будут расстреляны. Привели разведчики с собой и двух боевиков. Один, молодой, которого они взяли, оглушив ударом замотанной в тряпку «лимонки» без запала, очнулся по дороге и попытался бежать. Его сбили с ног, молча, без лишних слов, прострелили ему колено. Чтобы не умер раньше времени, перетянули ногу жгутом. И дальше его понес на спине второй пленный, взрослый мужчина лет сорока.

В начале допроса парень решил продолжить игру в героя. Но присевшие возле изуродованных мертвых и стонущих раненых друзей, надышавшиеся железной окалиной и запахом горелого мяса разведчики были не склонны долго заниматься уговорами.

Тонкопалый, интеллигентный, сухощавый Мишка-радист, с детства помешанный на диодах и триодах, еще до службы в армии был заядлым «охотником на лис»[1]. Но настоящие лисы его могли не опасаться. В своей короткой мальчишеской жизни он не убил ни одного живого существа, не считая разве что комаров, частенько досаждавших во время соревнований в лесу. Мишка даже рыбалку не любил, не мог видеть, как бьются и пускают кровавые пузыри из-под жабр вырванные из родной стихии рыбешки.

Но, когда его пленный сверстник, сидя у колеса бэтээра и презрительно бросив: «Все равно мы вас всех добьем!» — стал играть в гордую молчанку, Мишка подошел к нему, наступил каблуком тяжелого ботинка на простреленное колено и спокойно сказал:

— Отвечай.

Парень застонал от боли, забил руками по земле, пытаясь вывернуться. Но, встретив Мишкин взгляд, он вдруг замолчал и как-то весь обмяк. Мишка убрал ногу. Комбат снова стал задавать вопросы. Парень монотонно, механически стал отвечать на них.

Второй боевик понял все сразу. Он спросил:

— Помолиться можно?

— После разговора.

— Хорошо. Я буду говорить, только потом не мучайте…

— Не будем.

 

Тогда, изучив карту боевиков и сопоставив ее данные с тем, что рассказали пленные, комбат, возглавивший остатки полка, принял единственно возможное решение. Он занял территорию завода, превратив ее в крепость под боком у врага и опорную базу для других российских частей. Ему пришлось выдержать град упреков со стороны командования, с маниакальным упорством гнавшего в уличные бои разобщенные и разнородные подразделения. Его обвиняли в трусости и невыполнении боевого приказа, обещали отдать под трибунал и расстрелять на месте. А он шаг за шагом, квартал за кварталом отжимал противника. И сумел добиться гораздо большего, чем многие другие участники штурма.

Но какой ценой!

Когда полк входил в Грозный, он был укомплектован едва ли наполовину. В бетонной ловушке погиб или был тяжело ранен каждый третий из начинавших штурм. А через два месяца боев, когда основную массу дудаевцев выбили из города, и полк разместился в комендатуре, в его самой многочисленной роте осталось двадцать три человека. Так что новоиспеченный командир полка теперь был единственным старшим офицером в части. Его заместитель получил четвертую, «капитанскую» звездочку две недели назад. Батальонами командовали старшие лейтенанты и даже один лейтенант, правда, кадровый, окончивший училище за полгода до начала войны. Что касается остальных офицерских должностей, то даже призванные из запаса и случайно уцелевшие «пиджаки»-двухгодичники были на вес золота: все же с мозгами люди да и боевого опыта за эти месяцы поднабрались. Впрочем, командование спешно пыталось исправить ситуацию, бросая в войска пополнение, присваивая офицерские звания прапорщикам, имевшим хотя бы среднее специальное образование.

«Бизнесмен», развернувший торговлю бензином на блокпосту, был из числа последних — бывший начальник вещевого склада. Воевал он в самые тяжкие дни неплохо. И, надев лейтенантские погоны, остался в должности ротного, которую без особого энтузиазма был вынужден принять, так как в этом подразделении остались только одни пацаны-срочники. Но прежних замашек своих не бросил. Ну и что с ним делать? Расстрелять перед строем? А толку-то? Разве этим напугаешь прошедших через такую бойню людей? Да и потом: какие расстрелы, какие законы военного времени? Это же не война. Это — просто операция по ликвидации незаконных вооруженных формирований… Передать его военной прокуратуре? Вряд ли дело даже дойдет до трибунала. Извернется, как уж, даст на лапу кому нужно — и выскочит. Зато командира, как только пройдет информация об этом инциденте, снимут с полка за развал дисциплины и мародерство подчиненных. Это железно. Так что все известно наперед. Сегодня вечером он за этого прапора в лейтенантских погонах вздрючит командира первого батальона. Молодой и резкий комбат-один обязательно набьет торгашу морду и пообещает пристрелить под шумок первой же боевой операции. Тот будет клясться и божиться, что омоновцы все не так поняли, что он не для себя, а для полка старался. Ненадолго притихнет, а потом с еще большей осторожностью примется за свое. И будет дальше отважно воевать и нахально воровать. Пока не погибнет c честью, или не сгорит на своих махинациях. А может быть, и карьеру сделает… Такой при наших порядках может далеко пойти.

Так что же сказать менту?

— Ну и что ты предлагаешь с ним сделать?

— Ты — командир, ты и думай. Мне без разницы. Тебе за него отдуваться, в случае чего. А если он еще раз под нас попытается  закосить, мы ему и без твоей санкции хлебало начистим.

Неделю уже работали вместе. Но в первый раз за это время лицо «полкана» осветила угрюмоватая, но все же человеческая улыбка.

— Ладно. Разберусь… Кстати, ты как-то просил поподробней о здешней обстановке рассказать. Хочешь посмотреть, как наши «верховные переговорщики» в феврале Дудаева из ловушки под Черноречьем выпустили?

— Ка-ак это?

— А вот так! У меня и карта с той обстановкой сохранилась…

 

Да… Что же это за война такая?

Если верить угрюмому майору (а с чего бы ему не верить?) его полк был одной из тех частей, что выдавили Дудаева со всем штабом и президентской гвардией из центра города. И наши в пылу драки, и дудаевцы под страшными ударами сразу даже и не поняли, что влетел главный враг федералов в районе Черноречья в безвыходную ловушку. Сконцентрировавшись в небольшом зеленом массиве, оказались боевики зажатыми между намертво вцепившимися в отбитые здания войсками и чистым полем с мелкими перелесками. А по такому  полюшку под непрерывно барражирующими вертолетами и под артобстрелами сильно не разбегаешься.

Когда сообразили федералы, какая удача в руки рвется, спешно начали готовить завершающий удар. Многие наши подразделения в боевой горячке вклинились в расположение противника, образовав своего рода слоеный пирог. Надо было вывести их оттуда. А навстречу уже пошли из «Северного» колонны техники. Те самые, что стояли там в полной готовности, как на параде. «Грады», «Ураганы», САУ… Одного залпа всей этой мощи сумасшедшей хватило бы, чтобы испепелить, пустить по ветру и самого Дудаева, и штаб его, и всех бойцов отборных, фанатично пред/pанных.

Но не только федералы готовились. Пока рядовые боевики окапывались, позиции свои укрепляли да на помощь тех, что остались за смертным кольцом, надеялись, их вожди другую помощь  ждали. И дождались. За считаные часы до удара, который должен был сломать хребтину этой войне, пришла команда сверху — из самого кремлевс/pкого поднебесья: «Боевые действия остановить, огонь прекратить! Будут вестись переговоры».

И на виду у измученных, израненных, еще сегодня прощавшихся с новыми убитыми товарищами бойцов, разрывая их души, сердца и веру, стали выходить из окружения колонны боевиков под развернутыми волчьими флагами…

У командира полка, когда он об этом рассказывал, аж голос осекся. С минуту отдышаться мужик не мог, глаза жмуря, чтоб набежавших слез не показать. И кулачище свой так стиснул, что карандаш между пальцами чуть ли не в труху рассыпался.

Так что же это за война такая получается?

 

Но, думай — не думай, верь — не верь, а дела наши повседневные… Куда от них денешься? Пока транспорт в руках, надо основной блокпост навестить: забросить свежую смену, водичку заменить, запас продуктов пополнить.

Умные люди учатся на чужих ошибках. Не пропустил Змей мимо ушей рассказы бывалых братишек, как во время январского штурма бойцы, попавшие в окружение или запертые на блоках, от жажды и голода таяли. Как здоровых и крепких парней, получивших пустяковые раны, но лишенных элементарных средств для их обработки, пожирала гангрена. Поэтому, приняв немудреное хозяйство блока, Мамочка первым делом закупил на рынке и установил в самых надежных местах два сорокалитровых бака, водичка в которых регулярно менялась. В крайней ситуации дней на десять должно было хватить. Неприкосновенный запас продуктов, ревниво оберегаемый и регулярно проверяемый старшиной, тоже  позволял продержаться не один день. С боеприпасами поначалу напряг был. Но все что можно, на блок стянули. Что не удавалось в ГУОШе выцыганить, выпрашивали у военных, благо колонны через блокпост одна за одной шли. Не забыл Мамочка и свои обязанности санинструктора. Дома еще, после тщательных консультаций с докторами, собрал для отряда капитальную аптечку. В ящике из-под гранат лежал набор перевязочных материалов и медикаментов, с подробной рукописной инструкцией, что делать при тех или иных ранениях. Что же касается проблем попроще, то и способы их решения оформлены были незатейливо. Сверху на всей груде лекарств лежал пакетик фталазола с надписью: «Для дристунов». Дело житейское: водичка непривычная, из щелочных источников, и пища — не домашние разносолы. (Но, кстати,  так и пролежал пакетик нетронутым до конца командировки. То ли профилактические меры сработали. То ли умели бойцы проявить стойкость и терпение, чтобы не трогать НЗ и лишь потом, на базе, в интимной беседе с работниками медпункта разрешить все проблемы…)

Пока командир на блоке с офицерами стратегические вопросы обсуждал, Мамочка проверил все хозяйство, поругался слегка с Пионером по поводу каких-то разбросанных банок и, довольный результатами инспекции, пошел на дорогу потрепаться с досмотровой группой. Но те уже были заняты другим разговором. Таким, что старшина, быстро сориентировавшись в происходящем, немедленно схватился за рацию:

— Командир, тут на досмотре, по-моему, митинг начинается…

Змей, в сопровождении резерва, почти бегом выскочил к дороге.

В окружении случайных прохожих и быстро прибывающих с каждой новой машиной местных водителей и пассажиров стояли бойцы досмотровой группы и женщина-чеченка, на вид лет тридцати. Одетая во все черное, с ожесточенным лицом и безумно блестящими глазами, она остервенело кричала в лицо Кенту — старшему группы:

— Вы — убийцы! Что вам здесь нужно? Еще не всех убили? Так убей меня!

Обстановка накалялась. Истеричные слова, разлетаясь, как искры, попадали прямо в сердца обступивших омоновцев людей.

Может быть, кто-то из них раньше руководствовался популярным в дудаевской Чечне лозунгом: «Не покупай у Саши и  Маши — все равно будет наше». Кто-то, опьяненный живущим во многих чеченцах и в последние годы просто взбесившимся чувством собственного превосходства, орал в обреченно согнутые спины своих бывших соседей: «Убирайтесь отсюда, оккупанты!» Кто-то насильничал над беззащитными женщинами. А кое-кто и обагрил свои руки чужой кровью, упиваясь безнаказанностью и торопясь награбить как можно больше, пока не пришла расплата.

Были и другие. Те, кто удерживал родственников и земляков от подлых поступков словами простой человеческой укоризны. Кто прятал у себя своих знакомых, друзей и соседей во время антирусских погромов. Кто в начале войны вместе со своими семьями целыми подъездами вывозил из города в более безопасные родовые села семьи русских, армян, евреев.

Но было у этих разных людей и нечто общее, что объединяло их, что сделало одинаково восприимчивыми к яростному крику женщины в черном, заставляя каменеть их лица и распаляться сердца. Им было глубоко наплевать на те соображения, что заставили одних политиков превратить их родину в бандитский притон, а других — двинуть на землю Чечни слепую и беспощадную военную махину. Но почти все они пережили ужас бомбежек и артобстрелов, видели, как горит и превращается в прах родной город. Многие потеряли в этой бессмысленной бойне родных и близких. Под неистовые причитания черной чеченки оживали в их душах образы тех, кого унесла эта проклятая война, снова вспыхивала боль утрат, и вновь ядовитым дурманом кружила головы мучительная жажда мести.

С каждой секундой ситуация накалялась все больше. Медлить было нельзя, но и применять силу, ломать установившиеся нормальные отношения с местными не хотелось. Помощь пришла с неожиданной стороны. В последнее время на посту вместе с омоновцами стояли чеченские гаишники. Нормальные мужики. На дружбу не напрашивались, но держались вполне доброжелательно, внимательно присматриваясь к тому, как ведут себя омоновцы. Бойцы платили им тем же: брататься не лезли, но и в дела их гаишные не вмешивались. И местных старались без особой нужды не напрягать. Змей в первый же день после серьезного и очень полезного разговора с Турчаниновым конкретно предупредил:

— За хамство и оскорбительные выходки буду наказывать. Кто не поймет — буду отстранять от службы. Новых врагов плодить ни к чему. Их тут и так хватает.

Вот и созрели плоды человечности, посеянной на пропитанной ожесточением земле. Старший из гаишников, пожилой старшина, подошел к Змею:

— Он неправильно делает, командир. Он машину досматривал. Мадина ему что-то сказала, а он спорить стал. Зачем на женщину внимание обращать?… Да и что с ней спорить? У нее на глазах  снаряд в ее дом попал.

— Кого потеряла?

— Своих стариков и детей. Четверо у нее было. А муж перед самой войной умер. Что ей теперь объяснишь… Вы бойцов своих уберите. Мы с ней сами поговорим.

Змей молча прошел сквозь расступившееся кольцо людей. Кент, увидев командира, развернулся к нему:

— Змей, тут…

— А ну-ка отойдем в сторонку… Ты мне скажи: как твоя должность называется?

— Змей, да я…

— Ты у нас не замполит, часом? Политбеседы проводишь? Ну и как успехи? Еще не весь город собрал?

А что мне — молчать, когда?…

Я тебе потом все объясню. И чем ты на досмотре заниматься должен, и как на замечания командира реагировать. А пока иди и займись своим прямым делом. Досмотровая группа — приступить к работе! Резерв, вернуться на блок! Водители, пройдите к машинам, сейчас вас пропустят.

Несколько чеченцев, одобрительно покивав головами, пошли к своим «жигулям» и «москвичам». Кое-кто потоптался в нерешительности, но последовал за наиболее благоразумными. Человек пять продолжали стоять на обочине дороги, ожигая взглядами спины направившихся к автомобилям бойцов. Командирская тройка прикрытия, будто невзначай, подвинулась так, чтобы, рискни кто-нибудь напасть на их товарищей, не зацепить своих и рассевшихся по машинам гражданских.

Двое из гаишников направились к оставшимся чеченцам. Обнялись с одним-другим: родичи нашлись, или знакомые. Заговорили, посекундно поглядывая в сторону омоновцев. А пожилой  старшина к Мадине подошел. Сказал ей что-то негромко, сочувствующе. Та отозвалась резко, не в силах сразу остановиться. Старшина укоризненно головой покачал. Из машины, возле которой загорелся весь этот сыр-бор, с водительского места выбрался старик, все это время молча сидевший за рулем и безучастно глядевший перед собой. Посмотрел на женщину, и та замерла на полуслове. Захлестнула лицо краем черного вдовьего платка, полезла в машину. Старшина почтительно перед стариком дверцу старенькой «копейки» придержал. Тот кивнул строго, проговорил что-то. «Иншалла», — ответил старшина.

Через несколько минут дорога опустела.

— Кто старик этот? — спросил Змей у старшины.

— Свекор ее. Она у него в доме живет. Раньше у них большая семья была. Брат ее мужа тоже погиб… Теперь только старик остался, она да старшая невестка с детьми.

— Да, воспитает она с невесткой племянников, а старик внуков… Получается: подрастут пацаны, и начнем по новой воевать?

— На все воля Аллаха!.. Может быть, старики не захотят, чтобы война продолжалась. Правда, сейчас их одни женщины да родные дети слушаются. А те, кто воюют, только командирам подчиняются, а то и вообще каждый сам себе эмир. Много еще будет крови. Не надо это было начинать. Моя бы воля, я бы нашего Дудаева и вашего Ельцина на двух концах одной веревки повесил.

— Хорошая идея, — мрачно усмехнулся Змей, — жаль, исполнить трудно. Особенно вторую часть. Одно греет: перед Богом всем ответ держать придется. И надеюсь, что им — в первую очередь. А пока спасибо. Давай и дальше так работать будем.

— Хорошо, командир.

 

Мадина

Опять я сорвалась. Нельзя так. Не нужно к себе внимание привлекать, пока время не пришло.

И ведь ничего особенного этот кафир не спросил.

Глупость спросил:

Больше никого в машине нет?

Будто так не видно.

Но не могу я их голоса слышать. Их глаза видеть. Не могу!  И удержаться не смогла.

— Некого больше возить, вы всех убили!

Что же он ответил? В голове до сих пор туман. В ушах звенит, перед глазами стеклянные червячки плавают. Старики говорят, это от крови в глазах.

А… вот что… На черный платок поглядел и сказал:

Значит, не всех, раз воевать продолжаете.

Герой. Победитель. Пес кровавый. Думал, я о муже своем сказала.

Нет. Муж не воевал с вами. Потому что не успел увидеть то, что мне выпало. Пощадил его Аллах. Забрал раньше. Я бы с ним судьбой поменялась. Свою память, что огнем горит днем и ночью, на его рак с великим счастьем обменяла. Я бы тогда до последней минуты Аллаха благодарила. Всем, кто со мной прощаться пришел, улыбалась бы, добрые слова напоследок говорила.

А теперь не помню я таких слов. Забыла их все. Потому что другое помню. Вот оно, снова наплывает черной волной, душит, сердце давит.

 

— Почему так?  За что так?

— На все воля Аллаха, — ответил отец[2]. — Есть мудрая книга. Там все давно сказано:

«Что постигло тебя из хорошего, то — от Аллаха,

а что постигло из дурного, то — от самого себя»[3].

Будь я проклята! Почему?! Почему я оставила их?! Почему не была с ними?! Я бы все сразу поняла. Я бы бежала из дома, как безумная лань, бросив все и только прижимая их к себе. Их, моих кровиночек, кусочки сердца моего,  плод жизни моей! А если бы не успела, то осталась бы вместе с ними. И мы были бы сейчас вместе.

«Во имя Аллаха милостивого, милосердного!

И вот тот, у кого тяжелы весы, он в жизни блаженной»[4].

Тяжелы весы мои… Но есть ли ты, дарующий мне надежду на избавление от этой боли?!

«Аллах хочет облегчить вам; ведь создан человек слабым»[5].

Прости меня, Всевышний! Я — всего лишь слабая, обезумевшая от горя женщина.

И все же теперь я знаю свой путь.

 

Во время того разговора в доме Ахмеда Ризван все же сумел ее убедить, что от нее будет гораздо больше пользы, если она останется на легальном положении и станет оказывать помощь тем, кто вынужден будет скрываться.

Все получилось так, как он и говорил. Ни элитные подразделения, ни национальная гвардия, ни ополчение, ни тем более многочисленные группы самодеятельных мстителей не смогли устоять перед натиском ожесточившихся после страшных потерь, освоившихся в уличных сражениях, сорганизовавшихся федеральных сил.

Немалую роль сыграла и жестокость многих из чеченских командиров и их бойцов, не гнушавшихся расправой над пленными, дикарскими, изуверскими пытками живых и надругательством над мертвыми. Может быть, они, действительно, хотели сделать войну для русского народа «выпуклой и зримой», как дописался в своих заказных опусах один моральный урод. Но первобытные методы ведения этой войны приводили в смятение только слабых духом. А сильных заставили собраться и воспылать настоящей ненавистью. В первые дни войны в душах большинства федералов доминирующими чувствами были недоумение и растерянность, одолевали вопросы: зачем нужна эта война, и почему попытка навести порядок и защитить русскоязычное население вылилась в такую тупую бойню, в которой досталось всем без разбора. Но с каждой боевой потерей, с каждым новым обнаружением жертв дудаевского террора против русских, с каждым проявлением палаческой фантазии боевиков нарастало и озлобление среди офицеров и бойцов федеральных сил. Все популярней становилась мысль, что это осиное гнездо нужно выжечь дотла, что все чеченцы поголовно — бандиты либо пособники бандитов. Все чаще и чаще командиры среднего и низового звеньев при постановке боевых задач произносили:

— Вали всех нохчей подряд, потом разберемся.

И «валили».

А многие из их высокопоставленных начальников открыто либо негласно поощряли такую постановку вопроса. Тем более что их больше чем кого бы то ни было устраивала формула: «Война все спишет!» Все: и их бледную организационную немочь, и тотальное тыловое воровство, и мародерство — вынужденное для голодных, ничем толком не обеспеченных солдат, но выгодное и хорошо организованное для нечистых на руку командиров.

Тем же, чья совесть устояла под натиском страшной действительности, приходилось все тяжелей и тяжелей. И с той и с другой стороны в начале войны нередки были проявления простой человечности, когда еще не одуревшие вконец от крови, не имеющие личных счетов с противником люди проявляли благородство и милосердие, пытались снизить накал бойни хотя бы там, где находились сами. Но все чаще они нарывались на жесткие вопросы своих товарищей:

— Чистеньким хочешь остаться? Ты за кого вообще воюешь?

И во всю ширь небосклона над горящей Чечней раскинулось незримое полотнище с написанной огнем и кровью древнейшей формулой:

— УБЕЙ ИЛИ БУДЕШЬ УБИТ!

Уже с середины января федералы все более умело и организованно уничтожали тех, кто так самоуверенно и жестоко расправился с их сослуживцами, товарищами и друзьями в святые и добрые дни Нового года.

Но и с той и с другой стороны каждый выигранный бой, в котором убил ты, становился проигранным, потому что на смену убитому приходил новый боец, горящий мстительным желанием уничтожить тебя.

Война есть процесс взаимного истребления людей.

Все остальное — изыски политиков, философов, гуманистов и романтиков.

Но эти изыски далеки от тех, кто находится на передовой. И не важно, существует ли она физически — эта передовая, и где пролегла линия фронта: по улицам города, по склонам высот или по обочинам разбитых дорог. Главная кровавая межа — в душах людей.

В душе каждого, кто сделал свой выбор.

 

Вчера на рынке, куда Мадина стала ходить, якобы помогая в торговле одной из знакомых, к ней подошел пожилой мужчина. Поковырявшись немного в разложенных на прилавке вещах, он произнес одну короткую фразу:

— Ризван просил вечером зайти к Насият.

Вечер — это задолго до наступления темноты. Уже с ранними сумерками выходить из дома смертельно опасно. Если не свалит заполошной очередью с поста какой-нибудь донельзя взвинченный боец, то можно просто поймать шальную пулю. По всему городу начинается стрельба, громыхают разрывы.

Мадина не боялась смерти. Что для нее смерть, по сравнению с той болью, что день и ночь гложет душу. Но она не хотела рисковать доверившимися ей людьми, привлекать к дому Насият излишнее внимание. И поэтому пришла заранее. Ризвана еще не было. Пришлось немного подождать, коротая время в тягостной, не согревающей сердце беседе с хозяйкой.

Наконец Ризван пришел. Сегодня он, и без того всегда хмурый, не знающий улыбки, был особенно строг.

— Федералы нашли наш тайник. Группа осталась практически без оружия. Ждать, пока братья передадут его с гор, нет времени. Мы добудем его сами. Но нужна твоя помощь.

Мадина кивнула. Наконец-то и она сможет сделать что-нибудь. Может быть, это хоть немного отвлечет ее от пожирающих мозг и сердце мыслей и образов. Хоть как-то заполнит ее дни.

Да, она сделала свой выбор.

 

*  *  *

— Змей — Удаву!

— На связи.

— У нас в «зеленке» — гости!

Оба-на! Средь бела дня! Кто же это там?

Змей неторопливо, гуляющей походкой пересек ту часть двора комендатуры, что хорошо просматривалась из «зеленки». Но как только его прикрыли строения и брустверы периметра, рванул бегом, мигом взлетел по стальной решетке, служившей лестницей на верхнюю позицию АГСа. Позиция эта располагалась на длинном кирпичном сарае, и с нее прекрасно просматривалась большая часть самого опасного сектора: там, где к комендатуре подползали торфяные бугры и густая полоса кудрявых кустарников.

В блиндаже, сложенном из мешков с песком, возбужденно перешептываясь, что-то разглядывали в оптические прицелы двое: старшина из соседского отряда с бесшумным «Винторезом» в руках и командир «родного» отделения Удав с обычной, но отнюдь не менее опасной СВД.

— А где Монгол? — удивился Змей.

Вообще-то сейчас на посту должен был дежурить настоящий снайпер — подтянутый, ловкий парень вполне европейской внешности, но с чуть раскосыми глазами и сухими скулами на строгом умном лице. Именно за эту особенность и за хладнокровную, беспощадную точность прирожденного воина он и получил свою кличку.

— Пошел перекусить. Мы его пока подменили. Соседи как раз хотели «Винторез» по кочкам проверить, — Удав довольно улыбнулся: удачный он выбрал момент! Похоже, наклевывается возможность отличиться, пока Монгол мирно хлебает борщ в отрядной столовой.

В другой обстановке Змей обязательно бы дал втык за такие «проверки»: черт его знает, куда может улететь пуля от глупого рикошета. Но сейчас было не до этого.

— Ну и кто тут у нас гуляет?

— А вон: за второй опорой ЛЭП, чуть правее, где овражек.

Змей поднял бинокль. Метрах в трехстах, за Сунжей, у самого основания раскидистого, покрытого буйной молодой зеленью куста, приподнялась и исчезла голова в армейской кепке песочного цвета.  А через пару секунд обладатель этой военизированной головы вылез уже по пояс. В этом месте дно оврага приподнималось, и он шел, пригнувшись, надеясь на защиту высокой желтой прошлогодней травы. Но не учел, что солнце светило под углом, пробивая своими лучами редковатые стебли.  И Змей в свой двадцатикратник сумел четко увидеть его безбородое молодое лицо, хэбэшку-«афганку» на крепких плечах и автомат с подствольником в руках.

Вот это да!

Только вчера на инструктаже в ГУОШе довели информацию о новых проделках боевиков. Группа молодых парней славянской внешности, чисто выбритых и одетых в полевую форму-«афганку», совершила ряд дерзких акций. На их счету уже было несколько нападений на мирных чеченцев в селах, пытавшихся соблюдать нейтралитет. Переговариваясь и отдавая команды на русском языке, ряженые мародерничали, избивали и расстреливали людей, а затем скрывались, предоставляя федералам расхлебывать заваренную ими кашу. А поскольку и настоящие братья-россияне иногда чудили не по мелочи, накаляя обстановку, давая пищу рассказам очевидцев и пересудам сплетников, то действия этой группы срабатывали, как факел, брошенный в бочку с бензином. Судя по рассказам уцелевших свидетелей, в группу входили и наемники из России и Украины: уж больно чиста была русская речь одних и неподдельно характерен хохляцкий говор других. Войдя в роль, бандиты обнаглели вконец и сумели совершить несколько удачных нападений на блокпосты и комендатуры. Действовали они открыто, разъезжая днем на обычных армейских автомашинах, заговаривая зубы постовым и досмотровым группам. А затем за несколько секунд расстреливали ротозеев, в прах разносили все вокруг и снова стремительно исчезали.

Змей оглянулся. В узкий просвет лаза был виден только маленький кусочек двора. Но взгляд командира был скорее механическим сопровождением внутреннего движения. Он прекрасно представлял себе, что сейчас делается на территории комендатуры. Десятки людей, отдыхающих на солнышке, шагающих по служебным делам, занимающихся постирушкой и прочими разными хозяйственными делишками. Один залп подствольников, несколько очередей — и земля умоется кровью. Кровью друзей.

Надо что-то делать. Но если поднять тревогу, не откроют ли неизвестные огонь немедленно? Духи могут и эфир контролировать, рации-то у отряда самые примитивные, без защиты… Вот что: надо спуститься вниз, послать людей, чтобы без лишнего шума, как бы невзначай удалили народ с наиболее открытых мест, а потом просто позагоняли в расположение. Но точно ли это боевики?

— Удав, на прицел его! При попытке стрелять — бей сразу! Ты, — старшине, — смотри в оба: кто еще есть. Может, пока это только разведка.

— Командир, что тут ждать, валить его надо!

— Да, может, кто-то из нашей комендатуры шляется. Мы же не всех в лицо знаем.

— У наших такой формы ни у кого нету.

Это было правдой. У полковых и у омоновцев — либо милицейская патрульная форма, либо дешевый камуфляж-«стекляшка». Собрята щеголяли в своих голубовато-серых пятнистых «амебах». А комендантские вообще поголовно нарядились в раздобытое где-то трофейное турецкое спецобмундирование.

— Соседи могли залезть, из первой комендатуры. Или еще кто-нибудь… Сейчас у дежурного уточню.

После грандиозного разброда января-февраля, когда федералы, не имеющие единой системы связи, единого планирования и еще не наученные горьким опытом, то и дело вступали в бои друг с другом,  руководство группировки предприняло титанические усилия по прекращению партизанщины. Далеко не все удалось изменить, но в последние недели народ привык разузнавать, в чьей зоне ответственности предстоит совершать подвиги и заранее предупреждать о своем появлении. А возле комендатур без разрешения комендантов или дежурной службы вообще была запрещена всякая самодеятельность.

Змей еще быстрей, чем забирался, скатился по решетке. Небрежно с виду, но весь сжавшись внутри, прошлепал через опасный коридор и ворвался в дежурку комендатуры, как пурга в ярангу.

— Кто-нибудь запрашивал работу в нашей зоне?

— Не-ет! — дежурный удивлено посмотрел на побледневшее жесткое лицо Змея. — А что такое?

— В «зеленке» человек с оружием, не наш.

— Ох, блин! — дежурный схватился за журнал. — Мы тут все записываем… Нет, никто, ничего!

— Быстро, подними своих, пусть тихонько пройдут по двору, сметут народ, но без беготни и без шума.  Комендант где? Или Турчанинов?

— Виктор Федорович в ГУОШе, а комендант… как обычно.

— Понятно! … … … ! Сволочь пьяная! А случись что?!

Последний вопрос, брошенный на ходу, был уже явно риторическим.

Случись что… Уже случилось! Принимать решение надо самому, и очень быстро. И отвечать потом, если что пойдет не так, придется самому. И тоже быстро. Никто не будет чикаться с каким-то майором, превысившим свои полномочия, в такой накаленной, насквозь пропитанной политикой ситуации. Вот если все будет нормально, то желающие поделить лавры найдутся. Как там мудрые древние говорили? У победы много отцов, а поражение — всегда сирота? Да уж, только ошибись! Назначат папашей всех неприятностей в Чечне…

Все это в голове на ходу мелькало, обрывками. Как-то само собой, на втором или третьем уровне сознания. А первый, главный, пока Змей на пост АГСа возвращался, так извилинами шуршал, что под черепной коробкой только искры летели.

Так, все! Теперь сосредоточиться надо.

Что дежурный успеет — сделает. По постам на периметре Змей лично проскочил. Ребята готовы. При первом выстреле с той стороны (С ТОЙ  стороны! Хорошо поняли? С ТОЙ!) причешут «зеленку» всей своей мощью.

— Ну, какие новости?

— Ползает…

Змей снова взялся за бинокль.

Незваный гость возился за кустами, почти невидимый, только более светлая, чем зелень, форма иногда мелькала коричневато-желтыми пятнами. Но вот он снова высунул голову.

Что он там делает? Автомат направлен в нашу сторону…

Ствол чужого гранатомета со вставленным выстрелом в какую-то долю секунды заглянул прямо в змеевы окуляры.

— Огонь! — севшим от напряжения голосом выдохнул Змей.

— Хлесь! — резко ударила винтовка в руках Удава.

— Пс-с-с… — на долю секунды запоздал «Винторез».

Неизвестный взмахнул руками и исчез.

Секунда гробовой тишины. Никто больше не стрелял.

Над краем оврага трепыхнулась песочная кепка. Живой, смыться пытается!

— Хлесь!

— Пс-с-с…

Теперь было видно, что пуля Удава срубила ветку чуть выше цели. А старшина взбил мягкую макушку торфяного бугорка справа.

Неизвестный был один. Или группа была очень малочисленной и не рискнула засветиться, прикрывая своего. На той стороне уже было ясно: комендатура готова к бою. И без того прореженный усилиями дежурного двор вообще мгновенно опустел. Боевикам стрелять было не в кого. А вот посты комендатуры просто чудом удерживались от того, чтобы не размочалить свое напряжение бешеным огнем по всему, что мелькнет в прицелах.

И тут Змея осенило.

— Мы его прижали в овраге! Ему деваться некуда! Держите его, мужики, держите! Не валите. Держите! Мы его живьем возьмем, на предмет погутарить!

И снова командир через двор летит. Сумасшедшим рывком сквозь опасное пространство и просто бегом — к комендатуре.

— БТР! БТР сюда! Резерв — на броню!

Омоновцы, возбужденные, азартные — до горячего дела дорвались — на машину взлетели, как белки. Одеты — по полной. Оружием увешаны — как елки игрушками!

Взревел БТР, за центральный КПП вылетел.

Улица пуста. Но не заранее местные готовились: до начала стрельбы еще гуляли спокойно. Значит — не знали. Значит, здесь, в домах, засады нет.

Соседи-омоновцы в курсе уже. Мимо их блока по мосту через Сунжу — зеленый коридор.

Теперь направо. Снова через частный сектор. Здесь рысачить не надо. А вот тут — пора вообще притормозить.

— К машине! К бою!

Длинный забор комплекса ПТУ. Параллельно — жилые частные дома. Там, в конце этой улочки за углом бетонной ограды и начинается овражек, в котором, прижатый огнем самодеятельных снайперов (а ведь промазали, стрелки хреновы!) кувыркается неизвестный любитель шариться перед чужими позициями.

За уголок бережно заходить надо. Очень… И на ПТУ посматривать. И вдоль заборчика… Где же прикрытие клоуна этого, где?

Длинную часть улицы благополучно одолели. Осторожно, но в темпе. С момента, как первый выстрел прозвучал, минут пять прошло, не больше.

— Хлесь!

— Пс-с-с…

Ага, работают ребятки. Значит, на месте клиент!

Змей осторожно за бетонный уголок глянул.

И оторопел.

У крайних домов, присев за двумя боевыми машинами пехоты, сбился в кучки чуть ли не взвод вэвэшников. Наших! Наряженных экономными тыловиками  в полевую форму, не доношенную отцами и старшими братьями. Правда, наши-то — наши… Но БМП уже разворачивают в сторону комендатуры свои башни с рыщущими в поисках цели пушками.

— Отставить! — Змей, забросив автомат на плечо и чуть приподняв свободные от оружия руки, шагнул к ним навстречу.

Те недоверчиво вскинули стволы.

— Отставить! Я — командир ОМОН, третья комендатура. Что происходит?

Нехорошая была пауза.

Плясали нервы.

Дергались пальцы на спусковых крючках.

Но, подкативший БТР и высыпавшие из-за угла омоновцы чуток ситуацию остудили.

Причуяли своих вэвэшники. Поверили.

Один подскочил, затараторил рваным голосом:

— Там…Там нашего лейтенанта духи обстреливают! — и рукой в сторону овражка!!! — СВД и бесшумка! Вон оттуда! — И рукой в сторону Змеева поста!!!

А БМП уже пушки довернули, вот-вот долбанут!

— Отставить!!! —  теперь уже не просто команду подал, а отчаянно заорал Змей и — прикладом по броне! — Отставить! Вашу мать! Там наши! Там посты комендатуры!

И в рацию свою тут же:

— Прекратить огонь, прекратить огонь! В «зеленке» — наши!

Через пару минут вэвэшники извлекли своего лейтенанта из овражка.

Парень еле на ногах стоял. Белый, как мел. Мокрый весь, словно из душа вылез. Бывшая желтая ткань от пота темно-коричневой сделалась. Глаза остекленевшие слегка. Но в чувстве лейтёха. В сознании. Минут пять матом крыл и комендатуру, и Чечню, и всю эту войну гребаную.

Змей не мешал. Чудом человек жив остался. Право имеет. Но, когда облегчил лейтёха душу, пришла и Змеева очередь разрядить напряжение. Ведь чуть своего не прикончил, грех на душу чуть не взял.

— А какого ты… в чужой зоне без согласования лазишь? Да ты просто в рубашке родился! Мой штатный снайпер на обед ушел. А он на таком расстоянии крестики пулями вышивает! Чего вам здесь нужно?

От последнего вопроса ушел вэвэшник. А вот по первому вызверился вполную:

— Как это без согласования?! А что там ваши… в дежурке делают? Я еще час назад заезжал, предупредил!

— Ну-ка, поехали…

В комендатуре лейтенант еще пять минут на дежурного орал. «Придурки» — самым мягким словом было.

Дежурный на него шумел. Брехуном недостреленным величал. Пустым журналом размахивал.

В самый разгар этих дебатов помощник дежурного появился. Веселый такой старший сержант. Рожа сытая, счастливая. Хорошо человек пообедал.

Лейтенант, его увидев, побелел, захлебнулся воздухом. Стоит, молча пальцем тычет.

А помдеж осклабился радостно.

— Привет! Ну что, приехал, как обещал? Ну, ты погоди пока на периметр. Там у нас суета какая-то со стрельбой. Попозже со своими ребятами поработаешь. А пока давай я тебя в журнал запишу. А то перед обедом-то не успел.

*  *  *

Ох уж эта неуемная парочка! Блондин — высокий, худощавый, с подвижной, разболтанной фигурой. Один из любимцев отряда, смешливый чудак, постоянно попадающий в какие-то мелкие несуразности и «залеты». И не поймешь: то ли планида у него такая, то ли специально чудит, чтоб друзей повеселить. Фриц тоже — тот еще кадр! Коренастый, круглолицый. Потомок немцев, которых Отец Народов в первые же дни Отечественной войны в профилактических целях одним махом с Поволжья на Колыму перебросил. Как-то соседи-собрята вытащили из своего кубрика старую немецкую каску: один из них, ради прикола, прихватил в командировку дедушкин трофей. Понятное дело — шутки, смех, фотографироваться затеялись. Но куда там самодеятельности — против наследственности. Надел Фриц на голову рогатую железяку, на ноги — укороченные кирзачи, закатал рукава, повесил на шею ручной пулемет со свисающими лентами и пошел по комендатуре «млеко» и «яйки» вымогать. А за ним — толпа поклонников, многие из которых уже и смеяться не могли, только всхлипывали.

А уж когда эта парочка дуэтом выступать начинала…

Однажды, дома еще, попросила рыбацкая артель, чтобы омоновцы организовали сопровождение с дальнего промысла машин с рыбой и красной икрой. Десятки бочек с драгоценным продуктом, результатом каторжного труда в течение целого сезона — большой соблазн для любителей легкой наживы. Змей на это дело Фрица с Блондином откомандировал. Не специально, так сложилось — остальные бойцы все в разгоне были.  Когда благодарные рыбаки пригнали целую машину соленой кеты для своих благодетелей, Змей поинтересовался: к p ак трасса, нормально ли добрались. Водитель, здоровенный матерый таежник, коренной колымчанин, ухмыльнулся и ответил:

— Все отлично. Только у меня живот болит, а напарник до сих пор икает…

— Не понял, а что такое?

— Да разве можно семьсот километров в одной кабине с такими артистами ехать?! Чуть не уморили, черти. Мы их  по дороге из машины в машину пересаживали, чтобы они кого-нибудь до полного кондрата не довели.

Иной раз можно было бы и построже спросить с них за вечные фокусы. Но за пределы разумного они обычно не выходили, а без таких людей в нормальном коллективе — просто нельзя. Они, как витамины, могучему телу отряда бодрость и тонус придают. К тому же когда дело до серьезного доходит, меняются мгновенно. И в драке злы и отважны.

Но сегодня они залетели по полной программе. Блондин-то вроде нормально держится, он всегда похитрей был. Конечно же, вряд ли без него этот тихий междусобойчик прошел. И если бы не приятель, проскочил бы и на этот раз: не пойман — не вор. А попал Фриц до смешного просто. Змей собрал отряд, чтобы довести последние установки ГУОШа. Все прошло стандартным порядком. Но на обычное: «Вопросы есть?» — вдруг прозвучало звучно-нетвердое:

— Й-есть!

Вообще-то «вопрос о вопросах» задавался не ради формальности. Всегда лучше уточнить какие-то детали в спокойной обстановке, чем потом пожинать печальные плоды промахов и ошибок. Слишком велика может быть их цена.

Так что в самой попытке задать вопрос ничего необыкновенного не было. А вот явные нарушения в дикции вопрошающего чуткое командирское ухо уловило мгновенно.

Сидящий рядом с Фрицем Фикса, сохраняя нейтральное выражение лица, пихнул приятеля в бок стальным локтем, а кто-то из расположившихся сзади рванул его за ремень, усаживая на место. Но поскольку органы равновесия у потенциального оратора находились не в лучшем состоянии, чем язык, то и результат получился не менее плачевный. Фриц сел мимо табуретки и после сопроводившего его приземление грохота в полной тишине раздалось задумчивое командирское:

— Ну-ну…

Разборки были недолгими. Остальных участников попойки вычислить было совсем не сложно. И вскоре пятерка тихушников, понурив головы, стояла в опустевшей столовой перед суровым трибуналом в лице Змея, его зама по кадрам и командира «отличившегося» взвода. Впрочем, кадровик, по замполитской старой привычке, выступал, скорее, в роли адвоката. У взводного положение тоже было весьма своеобразным: как ни крути, а вина — наполовину его, и самому еще предстоит с командиром объясняться, что за порядок у него в подразделении. А потому в процессе негромкого обсуждения, как же поступить с залетчиками, двое членов революционной тройки уже потихоньку скатывались на реплики типа: «Конечно, сказывается напряжение… Мы поработаем с людьми… На первый раз…»

Змей, не теряя обычного спокойно-ироничного выражения лица, вроде бы и прислушивался к этим словам. Но было в его глазах что-то такое, что никак не давало «подсудимым» расслабиться и вздохнуть с надеждой на благополучный исход.

Но ни они и никто во всем мире не понимал по-настоящему, что творится сейчас в душе командира.

Такой злости и такой гневной беспомощности Змей не испытывал давно. Ему хотелось изо всей дури грохнуть кулаком по столу, схватить хоть одного из этих лопочущих жалкие оправдания здоровяков за грудки и заорать в лицо:

— Да ты хоть понимаешь, гаденыш, что мне наплевать: сколько ты выпил и почему?! Ты понимаешь, что, сделав это втихую, у меня за спиной,  ты меня предал не как командира, а как товарища, который рассчитывает на тебя, на твою твердую руку и твой ясный разум?! Но вместо этого, случись беда или начнись бой, — получит пятерку шальных дураков с оружием в руках! Ты понимаешь, что от хи-хи-смешной посадки на табурет рукой подать до неуклюже сорванной на зачистке растяжки или до страшного ЧП с участием доверенного тебе бэтээра? Это я, а не ты видел лицо того командира, который писал рапорт о якобы имевшем место массированном обстреле их блокпоста боевиками и просил транспорт для вывоза двух «двухсотых» домой, на родину? А в это время еще трое его товарищей орали на операционных столах в Северном, проклиная и себя, и одного из погибших, возглавившего их пьяный поход за дровами в нашпигованную минами лесополосу.

Ну что с вами сделать, ну что? Отправить домой, с позором изгнав из отряда? Но это значит не только потерять пять подготовленных бойцов, но и деморализовать остальных. То напряжение, которое начинает проявляться в этих срывах, все равно найдет себе выход. И ты, хоть и видишь дальше этих пацанов, хоть и понимаешь всю нарастающую опасность морального взрыва, ничего не сможешь сделать для того, чтобы оставшиеся поняли тебя и поверили тебе. До тех пор, пока пролетевшая впритирку смерть не хлестанет их ледяной дланью по жизнерадостным и самоуверенным физиономиям. До тех пор, пока они не увидят кровь: свою или тех, кто рядом. И только тогда, в минуту настоящего животного страха, естественной человеческой слабости, для них и начнется настоящая война. И если в этот момент ты — их командир — сумеешь сохранить свою уверенность и твердой рукой провести их по краю этой смертной пропасти, тогда ты обретешь настоящую власть над их душами. И дальше они пойдут за тобой без страха и сомнений. Веря тебе на слово. Признавая твое право распоряжаться их поступками и даже жизнями. И готовые отдать эти жизни за тебя.

Но это право и эту власть еще надо заслужить.

А пока тебе предстоит вернуться с высоты своего предвидения или из бездны своего одиночества и принять решение. Что делать с пятью нормальными парнями, с пятью хорошими бойцами, совершившими глупый, подловатый и смертельно опасный поступок, но в глубине души считающими все происшедшее просто небольшим недоразумением?

— Я отстраняю вас от боевой работы. Не могу доверять людям, которые обманывают меня в чем бы то ни было. И не имею права брать на боевые операции недисциплинированных, ненадежных сотрудников. Пионер, сегодня они отсыпаются и приводят себя в порядок под твоим контролем. С завтрашнего утра все — в распоряжение Мамочки. Кроме них, никого на внутренние наряды, кухонные работы и прочие хозяйственные дела не ставить. Всем все ясно? Свободны!

*  *  *

Полк ушел рано утром.

Ушла грозная и беспощадная сила, привыкшая отвечать на любой выстрел и любую провокацию всей своей огневой мощью и поэтому быстро отучившая местных мстителей от попыток играть с огнем. Ушли обстрелянные и опытные солдаты, которых уже не провести на дешевых трюках, не запугать шалой стрельбой по бойницам, не заставить бездумно рассаживать боеприпасы и подставлять свой лоб под снайперские пули.

Но это еще полбеды.

Беда в том, что полк ушел по-свински: разорив посты, повытряхивав землю из мешков и забрав с собой эти полусгнившие рогожные сокровища. На месте блиндажей и других укрытий по периметру комендатуры остались только ямы с полуобвалившимися краями. Окна первого этажа школы, находившейся метрах в пятнадцати от сплошных заборов частного сектора, в одночасье превратились в широко распахнутые ворота для любых незваных гостей.

— Суки! Какие суки! — Чебан слов не находил от возмущения. — Это они что, за своих жульманов так посчитались?

— Не думаю. Вряд ли командир за их битые рожи сильно переживал. Тем более что сами и били… Просто ребята позаботились о себе. Им в горы идти. А там мешки не растут. И тыл им ничего не даст. Много мы здесь получили из того, что нужно? Вот и эти привыкли: все свое ношу с собой. А мы уж как-нибудь выкрутимся.

— Хоть бы предупредили…

— Да… Я тоже не ожидал такой подлянки. Ладно, плакать некогда. Надо срочно перекрывать все, что можно. У соседей человек десять всего на базе, остальные на блоке и в рейде. Значит, вся работа — наша. Поднимайте ребят. Сегодня главное — здание закрыть. Чем угодно, лишь бы на рывок нельзя было проскочить.

— А здесь?

— Здесь хотя бы впереди минное поле есть. Если не светиться, чтобы из подствольников не накрыли, ночь отсидеться можно.

— Змей, ты скажи коменданту, пусть его банда тоже рогом пошевелит!

— …?! — Взгляд Змея был гораздо красноречивей всяких слов.

— Да… Это я не подумавши сказал… — И поджарый энергичный Чебан, выбрасывая длинные тощие ноги, стремительно пошагал в расположение отряда.

Насчет комендатуры взводный действительно погорячился. Там уже третий день шла процедура «Прощания славянки» — подготовки к замене. Вот-вот должен был придти новый состав, поэтому старый ушел в такой конкретный и радостный запой, что все их предыдущие пьянки показались просто легкой разминкой перед основным мероприятием. Тон задавали сам комендант и его правая рука — заместитель по тылу, который держался на ногах только потому, что кому-то же надо было таскать на рынок разное армейское барахло и менять его на водку. К собровцам вообще подходить было страшно. В таком состоянии они могли в любой момент погнать чертей и устроить настоящую бойню: вооружены-то до зубов. Среди всей этой братии, сердито поблескивая стеклами своих очков, одинокой белой вороной расхаживал по-прежнему аккуратный, доброжелательный и обстоятельный Виктор Фёдорович. Но в данной ситуации он ничем помочь не мог.

Змей еще раз оглядел развороченные позиции, выругался сочно, от души и отправился в здание школы, сиротливо зияющее опустевшими окнами.

Слава богу, хоть с соседями повезло. Вот уж кого называешь братишками не только по привычке, но и от всей души.

Коллеги сумели выкроить под отдельный кубрик для командования отряда небольшую комнатушку, какую-то бывшую подсобку. Сейчас в нем из старших офицеров оставался только начальник штаба — невысокий, сухощавый, жилистый татарин, носивший несколько необычное для представителя своего народа имя Артур. Не лишенный чувства юмора, дружелюбный, общительный, в серьезных делах он был — воплощенная ответственность и организованность. Причем, судя по всему, имел в отряде даже больший авторитет, чем командир. Он, как и Змей, тоже неодобрительно отнесся к недавней затее ГУОШа с участием добровольцев-омоновцев в «миротворческом» рейде по селам, считая, что и в комендатуре забот хватает. Тем более что сопровождали этот рейд журналисты, а значит, намечался просто очередной политический фарс.

Кстати, когда бойцы Змея узнали, что он заявил в ГУОШе, будто у него нет добровольцев для участия в этом рейде, возмущений было… Чебан даже разорался в кубрике, да так, что проходивший по коридору командир собственными ушами услышал его, мягко говоря, нелестный отзыв о себе.

— Это не Змей, а червяк какой-то!

Усмехнулся Змей печально, но ни сразу прерывать эти вопли, ни уж тем более потом укорять Чебана не стал. Кругозор лягушки определяется высотой ее кочки… Парень неплохой, свое дело честно делает — и ладно. Просто немного позже, вроде как уже по другому случаю, рассказал ему Змей замечательную, всенародно известную сказочку. В первый раз он эту сказку от родной мамы услышал, когда после окончания школы уезжал из отчего дома в дальние края на учебу. И запомнил ее на всю жизнь. Во-первых, до этого он никогда не слыхивал из маминых уст таких выражений, которые нельзя было бы поместить в школьный учебник для младших классов.  А тут… И во-вторых, хорошая все же сказочка, мудрая.

«Жил-был мальчик. И был у него вместо пупика железный болтик. Вырос мальчик, и стало его любопытство разбирать: что же это за болтик такой? Но никак он не мог подобрать к нему ключик. И тогда пошел мальчик по свету. Много лет ходил, совсем взрослым уже стал. А все успокоиться не мог. И вот в одной дальней стране один замечательный мастер сделал ему ключик для этого болтика. Дрожа от нетерпения, отвинтил бывший мальчик свой пупок… Тут-то у него попа и отвалилась. А в ней записочка лежала: «НЕ ИЩИ НА СВОЮ ЖОПУ ПРИКЛЮЧЕНИЙ!»

Понял Чебан, к чему был тот разговор, или не понял… Но над сказочкой призадумался. И замечательно.

А вот командир Артура, в отличие от Змея, горел желанием отличиться и искренне верил, что вернутся они из этого похода со славой и с горами добровольно выданного и изъятого оружия.  И среди их бойцов и офицеров нашлось немало энтузиастов. В результате часть отряда во главе с командиром все же ушла требушить аулы. А на плечи остальных лег весь груз ответственности за сохранность единственного в городе полностью уцелевшего, а потому стратегически важного моста через Сунжу. Плюс посты комендатуры со стороны главного въезда. Так что оставшимся приходилось крутиться днем и ночью, как белкам в колесе.

Артур, только что вернувшийся с блока, лежал на кровати, задрав на спинку ноги в длинных, домашней вязки, узорчатых носках. Он очень гордился этим подарком дальней родни из какой-то татарской деревушки, присланным ему за тысячи километров на Дальний Восток. И в самом деле, вязанные из скрученных толстых шерстяных и тонких капроновых нитей, эти чудесные носки не натирали ноги, идеально пропускали пот и не давали сопреть ступням в жару. И так же надежно удерживали тепло, не заставляя хозяина приплясывать на стылом асфальте в ночные заморозки. А в редкие минуты отдыха они прекрасно заменяли своему чистоплотному и щепетильно аккуратному владельцу домашние тапочки.

— Привет!

— Здоров!

— О, а где твоя Дашка-грудашка?

Недавно бойцы раздобыли где-то и задарили своему НШ очень сочный плакат с могучей грудастой красоткой. Артур повесил его над столом, утверждая, что такие картинки улучшают не только настроение, но и пищеварение. Но сегодня место этой пикантной милашки занимал алый вымпел с надписью «Победителю соцсоревнования».

— Да ну ее! Как ни повернись, смотрит на тебя и смотрит… Одно расстройство! Такие плакаты надо дома держать, когда любимые женщины под боком.

— Любимые женщины! Татарин, он и на Дальнем Востоке — татарин. У тебя их сколько в гареме?

— Э-э, братишка! Дай домой вернуться, все наши будут!

— Ладно, не трави душу… Ты видел, что полковые натворили?

— Да. По-козлячьи поступили.

— Ну и что делать будем?

— Закрывать.

— Закрывать-то закрывать. А случись заваруха, чем отбиваться? У меня два боекомплекта осталось. На одну хорошую ночь не хватит.

— У меня то же самое. Но есть одна мыслишка. Надо в гости к морпехам съездить. Тут на окраине наш полк стоит, с острова Русский, неужели земляки не помогут? У военных боеприпасов полно, и своих и изъятых. Только у меня ехать некому.

— Так давай скооперируемся, я людей для сопровождения выделю.

Когда Змей, обсудив с Артуром еще несколько насущных вопросов и попив за компанию чайку, вышел во двор, к нему подбежал один из бойцов, дежуривших на КПП.

— Товарищ майор, там ваши за школой вдоль периметра что-то понаставили, мины какие-то. А местные целую делегацию прислали, просят начальника, чтобы поговорить.

— Скажи, пусть подождут. Я хоть выясню, что там мои орлы намудрили.

Змей прошел за здание школы. Вдоль длинной ее стены, как и вокруг всей бывшей школьной территории, проходил невысокий — меньше метра — кирпичный забор. В самом центре полосы между забором и стеной школы стоял на четвереньках Пушной и осторожно присыпал землей округлое, тусклое дно какой-то врытой в землю штуковины. Все пространство позади Пушного было уже затянуто паутиной разнообразных нитей и проволок от растяжек. А на самом заборе один из помощников сапера расставлял свеженамалеванные таблички с надписью: «Осторожно: мины! Разлет осколков —25 м!»

Змей покачал головой: какие «25 м»?! Максимум в десяти метрах от нового минного поля, через дорогу, шла линия жилых частных домов.

Дорога эта сейчас с двух сторон была перекрыта омоновцами. Дворы домов со стороны комендатуры тоже пусты. Лишь несколько любопытных пацанов, забравшихся на деревья, наблюдали за действиями сапера. Да на одной из крыш из глубины чердачного окна блеснули сдвоенные стекла бинокля. Змей машинально отметил для себя этот дом с чересчур любопытными обитателями и, подняв к губам рацию, вызвал снайперский расчет, дежуривший на крыше школы.

— Монгол, посмотри: в центре улицы, дом красного кирпича с белыми окнами, кто там с оптикой лазит на чердаке? Пошлите кого-нибудь пообщаться…

— Понял!…

Змей хотел подойти к саперу, но передумал и предусмотрительно остановился на углу. Черт его знает: где он уже успел понатыкать свои «подарки».

— Пушной! Ты что делаешь?

— Перекрываю периметр, как приказано!

— Ты головой своей думаешь? Тут же до домов десять метров — самое большее. Не дай бог, ворона или кошка растяжку сорвет, осколки прямо во дворы и в окна полетят!

— Сейчас подойду…

Пушной, не опасаясь, прошагал прямо к командиру. Значит, в этой части он еще не успел «порезвиться».

Подойдя вплотную, сапер заговорщицки прошептал:

— У меня здесь будут стоять только пять сигналок, соседи поделились. А в землю я вот эти мины устанавливаю, — и он приоткрыл свою саперную сумку, в которой лежали три плоские, слегка вздувшиеся банки из-под рыбных консервов с отклеенными этикетками. Таких много валялось на старой помойке в углу комендатуры.

Змей еле-еле сдержал улыбку. Расчет этого артиста был прост до гениальности. Пожалуй, и среди самых фанатичных боевиков нет таких дураков, чтобы ломиться в сплошную сеть растяжек. И даже если всю эту паутину пообрывать взрывами, или брошенными из-за укрытия досками, кто рискнет пробежаться по земле, нашпигованной противопехотными минами? А местные в этой ситуации вряд ли станут помогать духам, загоняя на минное поле скот, как это они постоянно делают в других местах. И не только потому, что забор помешает. Тут не только заранее оплаченная боевиками скотина, но и дома их пострадают обязательно. А за свое добро они крепко держатся.

В общем, пока местные, за долгие месяцы войны поголовно ставшие профессионалами в вопросах минной опасности, не раскусят, что здесь дело нечисто, за это направление можно сильно не переживать.

— Надо с тобой позывными обменяться, — тихо проговорил Змей.

Пушной довольно улыбнулся. Комплимент от командира, даже такой своеобразный, редкое событие.

А тот, развернувшись, поспешил к воротам комендатуры, где его поджидали с десяток возмущенных женщин и трое стариков, умело прячущих свои истинные чувства за сдержанным достоинством суровых лиц.

Лицо командира ОМОН было таким же строгим. Только один раз прозмеилась по его губам легкая ядовитая ухмылка, показывая, что рано ему еще расставаться со своим персональным позывным.

— Что за проблемы?

Женщины загалдели в своей обычной агрессивно-визгливой манере, к которой они прибегали только в общении с федералами и в склоках между собой. Со своими мужчинами они себе подобных вольностей не позволяли. И Змей, в полном соответствии с рекомендациями отдела кадровой и воспитательной работы ГУОШ, решил «действовать с учетом особенностей местного менталитета».

— Мне непонятно: почему там, где разговаривают мужчины, кричат женщины? У нас что тут: митинг или серьезный разговор?  —  холодно произнес он.

Женщины слегка опешили, но тут же бешено взорвались снова, мешая русские и чеченские слова.

— Уберите их, или разговора не будет, — таким же ледяным тоном проговорил Змей, пристально глядя на одного из стариков, заметно выделяющегося ясным цепким взглядом и властной осанкой еще крепкой фигуры.

Тот, повернувшись к женщинам, что-то проговорил по-чеченски. Они, выслушав, загалдели снова. Но уже на тон ниже и не в чей-то адрес конкретно, а так — в мировое пространство, чтобы облегчить душу. А затем пестрой ситцево-цыганской толпой отправились в конец улицы.

— Я вас слушаю, уважаемые, — теперь уже с подобающей вежливостью обратился Змей к собеседникам. Точнее, к собеседнику. Выбор его оказался точен. Именно этот старик и начал разговор, с молчаливого согласия остальных. По-русски он изъяснялся грамотно и чисто.

— Там ваши ребята ставят между школой и улицей мины. Мы ходили к коменданту (тут в лице старика промелькнула легкая тень отвращения и брезгливости), он сказал, что ничего не знает, нужно обращаться к командиру ОМОН. Мы понимаем, чего вы опасаетесь. Но там мины ставить нельзя. Рядом живут мирные люди, играют дети. Если мина взорвется — они могут пострадать.

— У меня нет другого выхода. Обстрелы идут каждую ночь. Возможны нападения на наше расположение. Рисковать своими людьми я не могу. Значит, пока мы все не закроем, вам придется проявлять осторожность и не ходить со стороны этой улицы. А за детьми пусть женщины присматривают. Все равно им делать нечего, раз они на митинги целыми толпами ходят.

— Никакого риска нет. Ведь с этой стороны в вас никто не стреляет. Мы не разрешаем здесь с оружием ходить.

— Это пока ваши местные только из «зеленки» в нас стреляют. — Старик протестующе поднял руку, но Змей уверенно продолжал: — А если придет чужой отряд, кто вас спрашивать будет? Для вас же безопаснее, чтобы ни у кого даже не возникла дурная идея атаковать нас. Вот тогда точно беда будет. И дома сгорят, и люди пострадают. В бою ведь никто пожарную безопасность соблюдать не станет.

Старик помолчал, обдумывая сказанное. Понимая, что от своих слов Змей вряд ли отступит, все же с остатками надежды в голосе проговорил:

— Но ведь можно все снова мешками заложить, как раньше.

— Нет у меня мешков. И взять негде. Если бы у меня было хотя бы триста мешков, я бы ни своими людьми, ни вашими рисковать не стал. Когда найду, мины снимем. Даю слово.

Старик разумным оказался. Не стал пугать, что пожалуется начальству, или призывать гнев Аллаха на омоновские головы. Просто повернулся молча и пошел к воротам одного из ближайших домов, в тенек под большими, окрашенными зеленой краской воротами. Сидевшие на скамеечке у этих ворот молодые парни вскочили, с готовностью уступая место старшим, и вежливо отошли в сторонку. Старики расселись и повели разговор, то и дело бросая взгляды в сторону комендатуры. Похоже, спорили. Но только по-своему: достойно, не торопясь, взвешивая каждое слово, а не размахивая руками и рассыпая брань, как это принято в мужских дискуссиях в средней полосе России.

Но долго любоваться этой поучительной картиной было некогда.

К комендатуре подъехал покрытый толстым слоем пыли, явно с дальнего марша, ГАЗ-66 в сопровождении новенького, окрашенного с серый цвет уазика с синей надписью  «Милиция» на борту.

Постовые заметно напряглись: машины были незнакомые. Поэтому их даже к шлагбауму близко подпускать не стали. Навстречу гостям вышел, предостерегающе подняв руку, один из омоновцев. Остальные прильнули к амбразурам постов, разглядывая прибывших через прицелы своих автоматов и пулеметов. А над одним из кирпичных брустверов даже приподнялась колоритная фигура гранатометчика: на голове — «спецовская» косынка цвета хаки, на крепких плечах — только лямки легкой летней тельняшки да труба РПГ-7 с болванкой готовой к выстрелу гранаты.

Подъехавшие затягивать ожидание хозяев не стали. Порядок знают — опытные ребята, либо хорошо проинструктированы. Из уазика, не торопясь и не делая резких движений, вышли двое без оружия. Коротко переговорив с постовыми, они прошли на территорию комендатуры, где их встретили Змей и уже предупрежденный своими бойцами Артур.

— Майор Кирпичников. Назначен комендантом Ленинского района города Грозный, прибыл на замену с новым составом комендатуры, — среднего роста,  стройный, подтянутый офицер лет тридцати-тридцати пяти протянул свои документы.

Умные строгие глаза на сухощавом лице, сдержанная, но не высокомерная манера поведения этого человека внушали доверие и уважение. Переглянувшись, Артур и Змей синхронно улыбнулись. Похоже, их посетила одна и та же мысль: есть надежда, что в этот раз с комендантом повезло.

Артур все же, как ответственный за пропускной режим, тщательно рассмотрел и удостоверение майора,  и выписку из приказа, и пропуск для проезда по городу.

Кирпичников не торопил, спокойно и внимательно разглядывая двор комендатуры, стоящую во дворе технику, оборудованные на крышах кирпичных сараев посты.

— С нами, на ГАЗ-66,  новая смена СОБРа.  Дайте команду запустить машины, чтобы водители ждали здесь.  Старая смена убывает на этом же транспорте. А где комендант?

— Комендант, наверное, отдыхает…

Уловив иронию в ответе Артура, майор вскинул глаза, посмотрел на него внимательно, но ничего ни спрашивать, ни уточнять не стал.

 

Возле здания комендатуры у летнего умывальника стоял Виктор Фёдорович. Он только что закончил бриться и теперь, покряхтывая, растирался мокрым полотенцем.

— Доброе утро! — немного удивившись,  поприветствовал его Змей, — обычно Турчанинов вставал ни свет ни заря, как бы поздно ни ложился.

— Еле удалось утром часок вздремнуть, — отвечая на его немой вопрос, сердито проговорил тот. — Эти …, — Турчанинов не смог подобрать культурного слова и ограничился местоимением, — сегодня так куролесили, уснуть было просто невозможно. Притащили какую-то проститутку. Чеченка, крашенная в блондинку, грязная, как с помойки. Ужас! Выгнал ее. Под утро прилег, наконец, и вдруг слышу: что-то льется! Открываю глаза, а эта свинья стоит и мочится прямо на угол кровати. Нет, вы представляете! Не соображает уже, где находится!

— Кто-о-о?

— Комендант! Собственной персоной! Я ка-ак встал! И ка-ак дал ему пинка!

Воинственный вид этого добрейшего, чудесного человека и его победительно-торжествующий тон до того восхитили и умилили Змея и Артура, что они, не выдержав, расхохотались.

— Да-да! Я дал ему пинка! — гордо повторил Виктор Фёдорович. — И всех остальных разогнал. И послушались, как миленькие!

— Виктор Фёдорович, вам замена пришла. Познакомьтесь: новый комендант.

— Да вы что?! — обрадовано пожал протянутую ему руку Турчанинов. — Ну, милости прошу, милости прошу.

Кирпичников, помрачневший от услышанного, взглянул на омоновцев и попросил:

— Помогите, пожалуйста, пока нашим товарищам устроиться и разобраться, где тут что. А мы с Виктором Фёдоровичем займемся приемом-передачей.

Те согласно кивнули и отправились на КПП. Самим было интересно. С комендантом уже более-менее ясно. А кого на этот раз прислало собровское начальство?

 

Вскоре побратимы-омоновцы, вдруг почувствовавшие себя аборигенами комендатуры, снова встретились у КПП, но уже в гораздо более приподнятом настроении.

Во-первых, собрята были из одного отряда, а не сбродная команда. Во-вторых, и сами они, и командир их впечатление оставили неплохое. Видно птицу по полету, а бойцов по размещению. Выпроводив, а точнее, перегрузив предшественников из кубриков в кузов «газона», они сразу принялись за уборку и наведение порядка. Пальцы веером не растопыривали,  о своих особых задачах не рассказывали. Присев наскоро перекусить с дороги перед трудами праведными, обошлись без выпивки. Но на вечер старожилов в гости пригласили.

И прибывшие с Кирпичниковым мужики выглядели достойно. Особенно впечатлил новый дознаватель — громадный казачище с Кубани, простой, как правда, и уверенный в себе, как танк.

Собровец из старой смены, один из немногих устоявших на ногах, решил отметить завершение своих подвигов салютом. Выпрыгнув из уже готового к отправке грузовика,  он вскинул свой автомат и стал поливать очередями синее небо над головой. Точнее, пытался стрелять вверх. Но оружие прыгало в пьяных руках, разбрызгивая пули в самых немыслимых направлениях. Чеченцев с близлежащих улиц как ветром сдуло. Сновавшие по двору комендатуры бойцы тоже разлетелись в разные стороны, от греха подальше.

Дознаватель молча подошел к стрелку и выдернул у него из рук оружие. А затем, разрядив его, так потянул вольного стрелка автоматом поперек спины, что тот со сдавленным воплем упал на четвереньки. «Калаш» полетел в кузов «газона», хозяин, поеживаясь, залез следом. И, наконец, колонна, под облегченные вздохи остающихся, покинула территорию комендатуры.

У Змея и Артура забот было предостаточно. И торчать на КПП, провожая эту пьяную свору, никакой необходимости не было. Но они все же подошли сюда.  Подошли ради одного человека. Выезжавший уазик на минутку остановился перед шлагбаумом.  С заднего сиденья, неловко держа в руках свой автомат, выбрался Турчанинов и, не пряча навернувшиеся на глаза слезы, обнялся со своими младшими товарищами.

— Вы берегите себя! И ребят берегите! Помните, что я вам говорил. Как на подвиги потянет, как злоба вспыхнет, так сразу меня вспоминайте. Не нужно здесь этого. Лишнего зла не нужно. Не марайтесь в этом, — и, снова порывисто обняв каждого, Виктор Фёдорович вернулся в машину. В последний раз прощально сверкнула за стеклом золотистая дужка учительских очков. Уазик фыркнул и выкатился за линию постов.

Змей уже собрался уходить. Но тут к посту подъехали старенькие зеленые «жигули». Омоновцы-постовые их хорошо знали. Хозяин машины жил в доме недалеко от КПП и постоянно мотался на своей «жиге» у них перед глазами. Но на сей раз автомобиль немного не доехал до родных ворот, остановившись прямо перед шлагбаумом. И омоновцы с недоумением уставились на него. Было чему удивляться. Старая «шестерка» была навьючена, как верблюд. Кипы новеньких крапивных мешков, перевязанных шпагатом, высились горкой над крышей, скрывая алюминиевую рамку верхнего багажника. Задний багажник тоже был забит так, что его крышку просто невозможно было захлопнуть.

С переднего пассажирского сиденья, не торопясь, с достоинством поднялся давешний старик, тот, что уговаривал омоновцев прекратить минирование вдоль улицы. Змей кое-как совладал со рвущейся на лицо улыбкой и пошел ему навстречу.

— Вот. Триста штук, — не глядя в лицо офицеру, сказал старик.

— Спасибо. Завтра днем все уложим. Вечером снимем мины.

— Хорошо.

— А где взяли мешки-то? Такой дефицит! — не удержался от вопроса Змей.

— На рынке. Ваши торгуют. Когда есть деньги, дефицита нет, — спокойно ответил старик и, не дожидаясь, пока бойцы разгрузят машину, пошел домой.

 

Три часа спустя, недалеко от границы Чечни и Дагестана, на подходе к бывшей казачьей станице Шелковской, нынче заселенной в основном чеченцами, одна из разведывательно-диверсионных групп боевиков обстреляет колонну федералов.

Несколькими точными очередями из тяжелых пулеметов бронетранспортеры сопровождения заставят стрелявших прекратить огонь и уйти с места засады.

Собровцы из прежнего состава Ленинской комендатуры, вконец одуревшие  от водки и пыльной жары под тентом своего «газона», тоже примут участие в отражении нападения. Вывалившись на обочины, они, пока не кончатся патроны,  будут расстреливать и опасную «зеленку», и подозрительные кусты на противоположной стороне, и, к особому удовольствию командира диверсионной группы, окраину станицы, не горевшей особым желанием поддерживать Дудаева.

Потерь в колонне будет немного.

Из-за большого расстояния автоматные очереди нападавших лягут неточно. Пули либо пропоют высоко в воздухе, либо взобьют пыльные султанчики на заскорузлой земле давно не паханного поля у дороги.

Но опытный пулеметчик боевиков правильно определит дистанцию и выберет своей главной мишенью идущий среди грузовиков уазик: ведь в нем почти наверняка едут офицеры.

Ровная строчка тяжелых пуль прошьет боковые стекла и стойки машины, сантиметров на тридцать выше синей надписи «Милиция». Одна из них пронижет горло сидящего за рулем водителя, забрызгав солдатской кровью пьяно храпящего рядом бывшего коменданта. А еще одна, разрубив тонкую золоченую дужку строгих и элегантных очков, разнесет в мелкое крошево висок человека, так не желавшего зла этой земле.

 

*  *  *

Да-а-а! Тяжелая штука — дипломатическая работа! — наконец-то Змей смог расслабиться и даже позволил себе улыбнуться.

Сегодня утром собрались, наконец, съездить в гости к морским пехотинцам. Артур, правда, так и не смог выбраться. Но принцип «язык до Киева доведет» неплохо действует и в Чечне. Немного поблукав  по полевым дорогам,  Змей все же сумел разыскать гвардейцев–дальневосточников. И вовремя: те готовились к выходу из Чечни и уже начали свертывать свой палаточный городок.

Командира полка омоновцы не застали. Гостей встретил один из его заместителей. Узнав, что Змей не только привез приветы от земляков, но и сам родом с Дальнего Востока, молодой, не по чину, подполковник принял его настолько радушно, насколько позволяли обстоятельства. На скорую руку на столике под навесом из маскировочных сетей была расставлена простая полевая закуска. Кто-то из тыловиков смотался в прицепленный к тягачу «трофейный» вагончик на полозьях и притащил бутылку водки. Выпили по маленькой из армейских алюминиевых кружек. Змей коротко рассказал о том, что заставило его разъезжать с визитами в такое неспокойное время и в таком неспокойном месте. Подполковник досадливо крякнул:

— Ел-пал ! Начальник склада арттехвооружения вот только с полчаса уехал. Будет в лучшем случае часам к пятнадцати.

— Если надо, дождемся. Главное, в принципе решить: поможете или нет.

— «В принципе» — уже решили. Команду я дам…

— Значит, будем ждать.

— О-о-о,  — весело улыбнулся гостеприимный хозяин, — не все так просто! Со мной-то вы решили, а вот с товарищем прапорщиком… Это — отдельный разговор. Формально он ни одного патрона, — ни своего, ни трофейного — передавать не имеет права. Но если договоритесь…

— Да есть у нас с собой кое-что. Если надо, еще привезем.

— Нет, ты, братишка, меня неправильно понял. «Кое-что» у него самого на складе ящиками стоит. И если ты ему что-то совать начнешь просто так, обидится. Он у нас мужчина авторитетный, серьезный. Уважение надо проявить, подход. Пообщаться по-товарищески… со здоровьем-то как?

— Вообще-то неплохо, но по этой части я не большой специалист.

— Тогда мой тебе совет: езжай пока к себе, а после обеда пришли кого-нибудь. Желательно, офицера, для уважения. И очень крепкого, для беседы. Ну, все, братишка, извини, ты же видишь… Да не затягивай. Завтра к вечеру нас здесь уже не будет.

Обнялись на прощание. Тепло обнялись, действительно по-братски. А ведь даже имен друг друга не запомнили. Вроде бы и незачем.

На «дипломатическую работу» Змей решил направить Носорога. Крепкий парень, боксер, энтузиаст физподготовки. И характер простецкий, незатейливый, прямой, как бег носорога. За что он и кличку свою еще во время учебы в мореходном училище получил. Этот — с любым общий язык найдет.  А в помощь и для прикрытия дал ему еще пятерых бойцов во главе с Пушным, строго-настрого предупредив, что дипломатическим иммунитетом наделяет только чрезвычайного и полномочного посла. Остальные — охрана, задача которой: в целости и сохранности доставить его самого и результаты его деятельности в отряд.

Уехал Носорог с парнями в четырнадцать часов. И пропал. Дело уже к сумеркам шло. Время такое поганое. А их все нет и нет. Змей извелся весь, уже десять раз пожалел, что затеялся с этим делом.

Но вот зарычал на въезде долгожданный «Урал». А минут через пять раздался в коридоре какой-то непонятный шум: возня, вопли невнятные. И предстала очам командира картинка незабываемая.

Растерзанный, расхристанный Носорог, брыкаясь в крепких руках товарищей и используя словарный запас коллектива большой сапожной мастерской, требовал немедленно его отпустить. Но, судя по ссадинам на лицах бойцов и опухшей скуле Мамочки, который вышел встречать экспедицию, делать этого было ни в коем случае нельзя. Похоже, случилась довольно обычная в боевой обстановке вещь: водка сработала как детонатор, высвободив подспудно скопившиеся в условиях постоянной опасности напряжение и агрессию. Иногда для этого даже самому здоровенному мужику достаточно дозы, которая дома, в мирной обстановке, его только рассмешила бы.

— Ох, блин! — озабоченно сказал Змей. — Много он выпил-то? Вот тебе и спортсмен, вот тебе и боксер.

— Да там и штангист не устоял бы, — вступился за товарища один из его «телохранителей». Этот прапор… это…. — боец просто слов не нашел. Но, судя по выражению восторга и непреходящего удивления на его лице, прапорщик-морпех был, действительно, личностью выдающейся.

— Ну, давайте, укладывайте его… А я пойду, гляну, что вы привезли.

Разочарованию Змея не было предела. В кузове «Урала» сиротливо стояли два ящика из-под гранатометных выстрелов, заполненные штучной россыпью разнокалиберных, грязных патронов.

— И это все?

— Нет. Они с прапором пока пообщались, пока поговорили… А дело к вечеру. Прапор сказал, что не нужно торопиться с таким важным делом. Велел завтра утром, часикам к девяти снова приехать, он все заранее приготовит.

Змей с сомнением и иронией пожал плечами:

— Велел… Ну-ну…

Носорог продолжал буянить. Пару раз ему каким-то немыслимым образом удавалось вывернуться из рук едва удерживающих его на кровати бойцов. Дикая, забористая брань лилась непрерывным потоком, а в глазах сверкала сумасшедшая, неподдельная злоба. Надо было что-то делать..

— Наручники! Обмотайте ему руки полотенцами, чтобы не повредил, и пристегните к кровати наручниками.

Бойцы, не веря своим ушам, смотрели на командира. Ни один из них даже не шевельнулся, чтобы выполнить его распоряжение. Одеть «браслеты» на товарища! Уравнять его с теми негодяями, подонками, бандитами, на запястьях которых омоновцы сотни раз захлопывали эти крепкие стальные обручи…

— Наденьте, я сказал! Он ведь за себя не отвечает. Натворит беды.

Один из омоновцев молча взял с ближних кроватей два вафельных армейских полотенца и обмотал вокруг запястий Носорога, удерживаемых другими бойцами. Тот притих на минуту, злобно наблюдая за этими действиями.

— Паша! Ты включился? — наклонясь к нему, с надеждой спросил Змей. — Ты понимаешь, что происходит?

— Да я убью тебя, с-сука! — снова рванулся Носорог.

— Надевайте!

Кто-то за спиной Змея достал звякнувшие «браслеты» из кармана разгрузки. Но сам застегивать их не стал, молча протянув через плечо командиру.

Тот недрогнувшей рукой защелкнул их поверх полотенец, предварительно продев цепочку через толстую стальную поперечину кроватной спинки. Теперь Носорог мог встать только вместе с двухъярусной кроватью, на нижнем этаже которой он лежал.

Олень, приятель Носорога, высокий, красивый старший лейтенант с действительно оленьими грустными черными глазами, обняв друга, шептал ему что-то успокаивающее. В конце концов, тот после бесплодных попыток разорвать свои узы стал потихоньку затихать.

Змей, присев на свою койку, устало откинулся к стене, завешенной синим незатейливым армейским покрывалом.

Олень, продолжая шептать другу слова утешения, метнул в командира ненавидящий, оскорбленный взгляд.

Тот грустно улыбнулся. Встать, что ли, да сказать этому, в общем-то, неглупому, хорошему, доброму парню:

— Ну и чего ты на меня уставился? Ты лучше вправо от себя посмотри, где на спинке кровати твоя же разгрузка висит. А из ее кармашка граната с ввинченным запалом выглядывает. Один рывок твоего обезумевшего друга — и никто из кубрика выскочить не успеет. Или голову подними, на свисающий со второго яруса автомат с пристегнутым магазином глянь. Долго ли затвор передернуть, да на спуск нажать? За твою долгую добросовестную службу, за твою порядочность, за твои знания получил ты офицерские погоны. Но до высокого звания Командир — не важно чего: взвода, отряда, батальона, дивизии, похоже, ты еще не дорос. Потому что не понял ты еще главный закон командирской жизни: «Жалеть — значит не жалеть». И если дать тебе настоящую, полную власть над коллективом отважных, обученных, но, увы, несовершенных, наделенных обычными человеческими слабостями бойцов, то доведешь ты их до беды. Добротой своей. Неумением перешагнуть через обычную человеческую жалость.  Ты не заставишь их в сумасшедшей духоте грозненского лета таскать на себе бронежилеты и шлемы. И когда-нибудь шальная пуля или случайный осколок вырвет жизнь из сердца твоего товарища, который мог бы остаться в живых. Ты не накажешь бойца, тайком взявшего в ночную засаду сигареты. И он, обычный парень, выросший на российском принципе: «Если нельзя, но очень хочется — то можно», рано или поздно закурит. Аккуратно, в кулак, как в книжках читал. И убьет себя и всю группу, выдав засаду запахом сигаретного дымка. А если перед тобой встанет необходимость отправить на верную смерть одного из твоих товарищей, чтобы спасти остальных, то ты либо не примешь это решение, либо «героически» пойдешь сам. И погубишь все дело и всех своих подчиненных. Потому что нельзя тебе так поступать. Ты — командир. Ты знаешь, умеешь и можешь больше других. Ты — символ, ядро, спасительный якорь, живой флаг своего подразделения, объединяющий людей и заставляющий их побеждать даже там, где победить невозможно…  Но ни оправдываться, ни объясняться я с тобой не буду. Может быть, позже. Может быть, со временем, сам поймешь. А пока я сделаю то, что должен: снова, через ваше недовольство, через ваше непонимание, заставлю делать то, что считаю нужным. Еще одно решение из тысяч, отведенных на мою командирскую биографию. Для вашего же блага, во имя ваших жизней. Потому что, в отличие от тебя, братишка ты мой дорогой, мне этот, вроде бы единичный, случай раскрыл глаза на новую проблему. На вполне реальную угрозу вашим бесценным для меня жизням.

Змей встал и молча прошел к выходу из кубрика. Зайдя в штаб-столовую, он приказал дневальному пригласить всех офицеров. Собравшимся объявил безапелляционно:

— Завтра к четырнадцати часам оборудовать на входе в расположение устройство для разряжания оружия. С этого момента вход в кубрики с заряженным оружием и снаряженными гранатами запрещен. Дневальные обязаны проверять каждого. Вывинченные запалы осматривать, проверять состояние чеки.

Глянул на «замполита».

— Исполнение приказа организуете вы лично. Контроль — тоже за вами… Вопросы?

— А если внезапное нападение? — немедленно отозвался Чебан.

— Сколько лично тебе нужно времени, чтобы ночью, спросонок, зарядить оружие?

— Три сек!

— На периметре — посты. На входе в здание — посты. На входе в расположение — дневальные. Как ты думаешь, все эти заслоны три секунды продержатся?

— Если не проспят…

— Если все они проспят, то тебе твои гранаты нужны не будут. Духи тебе в кубрик свои накидают. Все свободны… Пушной!

— Я!

— Завтра поедешь к морпехам завершать  миссию.

— Командир, я столько не выпью!

— То, что нужно было выпить, уже выпито. Твое дело — забрать, что дадут. Зря, что ли, Носорог такие мучения принял?

И впервые за этот долгий вечер Змей улыбнулся.

На улыбку его никто не ответил.

Но ему это и не нужно было. Командиром может быть только один. И поэтому одиночество для командира — состояние нормальное.

*  *  *

Тяжело нагруженный «Урал», подвывая, полз по расхлябанным, полным мерзкой жижи ухабам среди заброшенных, заросших сорняками, незасеянных полей.

А затем пошел лес.

Эти деревья были еще совсем молодыми, когда-то специально посаженными людьми для защиты лежавших за ними полей пригородного совхоза. Они не видели того, о чем могли бы рассказать вековечные дубы, помнившие резню у Валерика, дерзкие набеги горцев на припограничные земли, свист и гайканье преследующих их казаков, пушки Ермолова и гордые речи Шамиля. Они не знали и того, что выпало на долю старых дуплистых каштанов, зарастивших узловатой древесиной застрявшие в них осколки немецких бомб и снарядов.

Раньше под ними очень любили отдыхать люди. В жаркий каленый полдень под защиту их пока еще жиденькой тени подгоняли свои трактора и комбайны черные, как черти, механизаторы. Наскоро перекусив пахнущими солнцем помидорами с зеленью, сыром и домашней выпечки лепешками, они, прислонясь к прохладным стволам и подремывая, ждали когда спадет зной. А затем  вновь усаживались в пышущие жаром кабины, и до поздней ночи плясали по стволам и листьям деревьев желтоватые отсветы фар.

В выходные дни сюда приезжали веселые жизнерадостные компании, зачастую на несколько машинах сразу. Смеялись женщины, носились смуглые стремительные дети, звенели и сплетались в прозрачном хрустальном воздухе их живые голоса.  Были, конечно, в этих визитах и неприятные моменты: костры, прокаливавшие почву до самых корней, да треск обламываемых проворными верхолазами ветвей. Но деревья молчаливо терпели, благо древесная зола — любимая пища всех растений, а на месте обломанных веток кустились и вытягивались новые.

Но в последние годы все изменилось. Сосредоточенные и хмурые люди, с опаской косясь на своих бывших зеленых друзей, быстро проскакивали на нарочито грязных, неухоженных машинах через их тенистые коридоры. Иногда машины все же заезжали в лес, но почему-то все больше по ночам. И раздавались в мертвенно-зловещей тишине совсем другие звуки: глухие стоны и крики насилуемых женщин, удары, короткие щелчки выстрелов, предсмертные хрипы, бульканье крови в перерезанных глотках.

Острые лопаты взрезали дерн, выворачивали пласты чернозема.  И обнаженные было, но вновь засыпанные корни деревьев настороженно ощущали новый для себя вкус земли, пропитанной солоноватой жидкостью и запахами тления.  Но вскоре скопившиеся полчища червей и мириады бактерий превращали это новое в лакомый жирный гумус. И тогда зеленые счастливчики пировали, заметно выделяясь среди окружающих собратьев сочной, невероятно пышной зеленью ветвей, выбросивших десятки новых побегов.

Ушедшей осенью деревья, как обычно, уснули, оцепенели от начавшихся холодов и впали в полное забытье. А весной, проснувшись, заплакали.  Страшные машины, грохочущие и плюющиеся огнем, проломили в их рядах новые просеки, устелив под гусеницы тех, кто стоял на пути, и изодрав угловатыми бронированными бортами кору и тела других. Сотни тысяч стальных, дюралевых и чугунных осколков; десятки тысяч пуль: свинцовых, одетых в латунные оболочки, со стальными или вольфрамовыми сердечниками — изранили, искорежили их когда-то стройные и гладкие стволы. И когда от очнувшихся после спячки корней по древесным сосудам к кронам вновь потек живительный сок, он слезами горечи и незаслуженной обиды хлынул по обугленной коре из отмеченных желтоватой щепой пробоин.

Шла весна. Надо было жить. И деревья принялись затягивать смолой, заращивать легким лубом свои раны и ушибы. Но, объезжая изрытое, разбитое тяжелой техникой полотно бывшей дороги, все новые и новые бездушные железные машины убивали и калечили все новые, стоящие вплотную к обочине живые зеленые существа.

Вот и этот «Урал», раздраженно рыча, продирался сквозь полумертвые и измочаленные ветви обступивших дорогу деревьев. Словно желая отомстить за свою боль,  они наотмашь хлестали по стойкам тента, растопыренными корявыми пальцами хватались за брезент, в бессильной ярости скребли по крыльям и бортам грузовика.

Иногда какой-нибудь особенно сердитый сук с треском проходился вдоль брезента, вгибая его вовнутрь. И тогда сидевшие на скамейках у борта бойцы инстинктивно наклоняли головы в титановых шлемах. Пушной, стоявший у брезентового окошка в передней части кузова, и наблюдавший за дорогой поверх кабины «Урала», тоже время от времени отшатывался то вправо, то влево.  Шлепающие по его окошку гибкие ветки так и норовили выстегнуть незваному гостю глаза.

Деревья ярились напрасно. Находившихся в машине людей практически не беспокоили их бессильные атаки.

Тем не менее и под брезентовым тентом, и в кабине грузовика, которым управлял опытный, бывавший уже в различных переделках боец, висело тяжелое, физически ощутимое напряжение.

Люди опасались людей. Тех, для которых кудрявая пышная зелень местных, привычных для них с детства лесов стала домом и надежным укрытием. Тех, кто в любую секунду мог кинжальным огнем практически в упор прошить и брезентовую ткань, и деревянные борта, и стальную кабину автомобиля, и прикрытую титановыми пластинами человеческую плоть. Или вообще, распылить этот «Урал» с его экипажем и грузом на молекулы.  Не потому, что у боевиков появилось какое-то новейшее, особо мощное оружие. Просто в данном конкретном случае, такой результат могло вызвать попадание даже одной-единственной, наипростейшей пули из обыкновенного автомата Калашникова.

Новый начальник штаба комендатуры, тоже решивший поехать с омоновцами, чтобы познакомиться с окружающей обстановкой, ощущал эту неприятную возможность наиболее остро. Прямо возле его ног подпрыгивал на ухабах и постоянно норовил врезать по голени зеленый ящик из-под снарядов. Полчаса назад на полевом складе у морских пехотинцев НШ лично помогал Пушному сложить в него около полусотни стограммовых и сорок двухсотграммовых тротиловых шашек, каждой из которых можно разнести вдребезги легковой автомобиль.

А за этим ящиком стоял другой, огромный, как сундук деревенского богатея, в который прапорщик-морпех и помогавшие ему веселые ребята в выцветших тельняшках высыпали с десяток ведер самых разных гранат.

— Двести штук как одна копеечка, — гордо сказал при этом хозяин склада и, ухмыльнувшись, спросил: Пересчитывать будем?

Гранаты, правда, были без запалов. Серебристые «карандаши» с элегантными предохранительными скобами ехали отдельно, в запаянных банках. Но какое это имело значение в данной ситуации? Ведь за этим «сундуком» громоздились ящики с гранатометными выстрелами. А еще дальше, постукивая Пушного сзади под коленки, поленницей лежали упакованные в полиэтилен «Шмели», «Мухи» и прочие одноразовые реактивные изделия, способные превратить в обугленную консервную банку бронетранспортер и даже танк.

НШ пытался отвлечься от неприятных мыслей тем, что стал про себя подсчитывать количество взрывчатки, в окружении которой он возвращался в комендатуру.

— Так, начнем с тротиловых шашек. Двести граммов на сорок, это будет восемь кило. Плюс сто граммов на пятьдесят, это — еще пять. Итого — тринадцать. Число-то какое нехорошее…

 

Но вот, наконец, и первый блокпост на въезде в город. Как сигнал «отбой тревоги», дружно прозвучали щелчки предохранителей на автоматах. До этого, несмотря на тряску, все ехали именно так: патрон  в патроннике, предохранитель снят. Чтобы в случае чего оставалось только нажать спусковой крючок…

Омоновцы с блока, узнав коллег, проверять машину и груз не стали. Но перекурить с братишками, поболтать и обменяться новостями — дело святое.

Этот пост, на котором вместе несли службу военнослужащие внутренних войск и сотрудники ОМОН, по праву считался одним из самых опасных в городе. За спиной — полукруг выгоревших при штурме города многоэтажек, пустых днем, но оживающих и мстительно плюющихся автоматными очередями каждую ночь. Слева от дороги — изрезанная просеками, нашпигованная минами лесополоса. Любимая позиция для снайперов, хладнокровно пробиравшихся через смертоносные ловушки, чтобы сделать один-два выстрела по федералам с верной дистанции. А справа — высокие, покрытые сплошной зеленью холмы, с которых по блоку в любое время суток могли неожиданно ударить минометы или крупнокалиберные пулеметы боевиков. Не было недели, чтобы с этого блока кто-нибудь не отправлялся в госпиталь или прямиком на родину, в сопровождении угрюмо молчащих у заколоченного ящика товарищей. Те, кто нес здесь службу, чувствовали себя смертниками, живыми мишенями, постоянно гуляющими из одной сетки вражеского прицела в другую. Слабые скисали мгновенно, впадая в истерики, или просто сходя с ума. Сильные быстро усваивали сложившуюся на блоке залихватскую, лихорадочно-жизнерадостную манеру поведения камикадзе. Только вместо саке для поддержания сил они использовали более привычные напитки. Благо машины с пивом и водкой  проходили через пост регулярно. Поскольку не думающие о завтрашнем дне бойцы лишнего не брали, запасов не делали, и торговлю добычей не устраивали, снующие туда-сюда торгаши к этому оброку относились как к должному. Они даже регулярно подбрасывали на пост разные продукты и выполняли мелкие заказы парней, которым некогда было мотаться по рынкам. Так что этот  блок был одним из немногих, на который никто не жаловался и бойцов с которого в мародерстве никогда не обвиняли. В конце концов, чеченцы тоже регулярно получали с него свою дань, кровью.

Братья-федералы, проезжая через этот КПП, в знак уважения к своим отчаянным  товарищам обычно старались сделать для ребят что-нибудь доброе: поделиться информацией, подарить что-то полезное.

Пушной не стал нарушать традицию. С видом мецената, навестившего подшефный театр, и сияя от собственного великодушия, он подарил братишкам новенький, в упаковке, «Шмелик», понятное дело, не удержавшись от армейского каламбура:

— На этом «Шмеле» еще и муха не… сидела!

— Хорошо эт-живете, — с завистью проговорил голый по пояс, до черноты обугленный солнцем, весь в потных дорожках на запыленном теле омоновец. — Ну, эт-спасибо! На сколько он ептит? На шестьсот?! Ну, эт-епть, класс! Вон с той пятиэтажки, эт-епть, козлы бородатые каждую ночь по нам ептят. Вот я им седня уептю! Бороденки эт-поджарю! Вам, эт-епть, через Минутку ехать? Вы, эт-епть, осторожно там. Лазят, суки, эт-епть каждый день. Про собрят эт-слыхали?

Пушной кивнул головой. Веселое настроение, вызванное собственной щедростью, угасло, вновь уступив место настороженности.

Да, Змей вчера, приехав с очередного совещания, рассказал о том, как группа собровцев, слегка опередившая на уазике свой БТР прикрытия, была расстреляна в бетонном коридоре под мостом на площади Минутка. Услышав стрельбу, их товарищи немедленно рванули на помощь. Но все уже было кончено. Стрелявших и след простыл, а под мостом парил пробитым радиатором изрешеченный УАЗ. Всего лишь несколько секунд! Несколько точных прицельных очередей с высоты бетонных бортов. И один из отважных, опытных, прекрасно вооруженных и не раз выходивших из самых горячих переделок парней поедет домой в цинке. А еще двоих, истекающих кровью, их друзья уложили на броню бэтээра и отвезли в госпиталь.

 

Запрыгнув в кузов и постучав по кабине, Пушной крикнул высунувшемуся из дверцы водителю:

— Поехали! Ты не забыл: что бы ни случилось — не останавливаться!

А затем повернулся к бойцам. В сопровождение он взял четверых своих старых товарищей, с которыми когда-то, еще до создания ОМОНа, вместе работал в патрульно-постовой службе.

— Расстановку помните?

Те молча покивали головами. К чему вопрос, если всю дорогу сюда ехали, «держа» каждый свой сектор: право-вверх, право-вниз, лево-вверх, лево-вниз?… Но раз спрашивает, значит — неспроста. И вторым ответом, вслух, прозвучали щелчки вновь снимаемых предохранителей на автоматах.

Волчок, сидевший на самом конце левой скамейки, удовлетворенно улыбнулся. Еще перед выездом из комендатуры он заменил магазин своего автомата с обычными патронами на другой, набитый «трассерами». Вдруг, и в самом деле, придется на полном ходу стрелять из машины. Хоть видно будет, куда пули летят.

Дорога в этом районе города была относительно неплохой. И «Урал» шел с максимально возможной скоростью, прыгая на выбоинах в асфальте, обдавая грязной водой редкие встречные легковые автомобили чеченцев.

Пушной, перед тем как отъехать от блокпоста, отстегнул переднюю часть тента и закрепил ее на верхней дуге каркаса. Теперь перед ним — не маленькое овальное окно, а широкая полоса обзора. Положив на кабину ствол автомата, он напряженно смотрит вперед и по сторонам.

Вот и Минутка. Под мостом после недавнего ливня — огромная глубокая лужа. В ней застряли красные «жигули», «копейка». Их хозяин, молодой, крепкий парень, упершись руками в багажник и из-под руки поглядывая на приближающийся «Урал», пытается толкать свою машину вперед.

Но почему вперед, в глубину лужи? А не назад, на сухой участок всего в двух метрах от него?

— Внимание! Слева на дороге «жигули»… Сектора! Держите сектора!

Вздымая перед собой грязную волну, «Урал»  врезался в воду. Прошел мимо «жигулей»… Парень, по-прежнему стоя у машины, вдруг  сдвинул правую руку на никелированную кнопку багажника и, нажав ее, попытался приоткрыть крышку.

— Руки, падла! — Сидевший справа Пастор рявкнул так, что чеченец, еще до грохота предупредительной автоматной очереди, упал в лужу на колени и, закрыв голову руками, спрятался за своей «копейкой».

В тот же момент, на крыше одного из зданий у въезда в западню появилась черная фигурка. В руках у нее заблестел, задергался автомат.

Волчок заорал: «Крыша слева!» — и, не целясь, от пояса, ударил короткой очередью. Злые огоньки трассеров клюнули в стену дома метра на два ниже этой фигурки и разлетелись по сторонам. Волчок чуть приподнял ствол и врезал еще раз. Огненные пчелы высекли белые дымки по самому верху окаймляющего крышу бетонного бордюра. И стрелявший то ли упал, то ли быстро присел за него.

— А-а-а! Очко-то не железное! — торжествующе завопил Волчок, впившись глазами и стреляя-стреляя-стреляя туда, откуда мог снова появиться враг. Прямо над его ухом, разрывая перепонки, хлестал и автомат отследившего его трассеры Коли-один.  Охваченные боевым пылом напарники не видели и не слышали, как с противоположной скамейки, также вперехлест, били, давили боевика, появившегося на другой стороне, автоматы их товарищей. Как кричал: «Гони, не останавливайся!!!» — и колотил по крыше «Урала» Пушной.  Как дико ревел двигатель летящей с немыслимой для нее скоростью тяжеленной, груженной машины…

И вдруг все кончилось.

«Урал», завизжав тормозными колодками, клюнул носом вперед и осел на рессорах. Вылетевший из штабеля «Шмель» стукнул Пушного под коленки, и тот повис, зацепившись рукой за верхушку переднего борта.

Блокпост. Наш блокпост!

Бледный, вцепившийся побелевшими руками в скамейку НШ остановившимися глазами смотрел на ящик у своих ног. За недолгие секунды этой бешеной гонки под пулями он успел так вспотеть, будто пробежал хороший марш-бросок с полной выкладкой. Со своего места в глубине кузова он не мог никуда стрелять, не опасаясь зацепить омоновцев. И, к счастью, не стал этого делать. Так что участь его была незавидной: бездействуя и глядя на прыгающие перед лицом ящики со смертью, ждать, чем все это закончится, Он был профессиональным военным и хорошо знал вес взрывчатки в каждом из лежащих в ящиках «изделий».  Продолжая свою умственную гимнастику, за несколько секунд до обстрела он уже пытался приплюсовать к общей сумме вес зарядов к РПГ. И сейчас, как будто это было действительно очень важно, судорожно пытался вспомнить, на какой же цифре он остановился.

— Пятьдесят шесть. Да, пятьдесят шесть, — произнес он вслух.

— Чего пятьдесят шесть? Боевиков? — медленно остывая и потряхивая звенящей головой, недоуменно спросил Волчок.

— Пятьдесят шесть килограммов тротила. Это без «Мух» и «Шмелей». Пятьдесят шесть!


[1] Соревнования по спортивному радиоориентированию.

[2] По чеченской традиции старшего в роду мужчину называют отцом все члены семьи.

 

[3] Коран, сура 4. Женщины. 81 (79).

 

[4] Коран, сура 101. Поражающее 5 (6-7).

 

[5] Коран, сура 4. Женщины 32 (28).